А вот эта дилогия (и парой они не просто так) - она внезапно самое большое, что я написала на ФБ. Мне было очень нелегко это писать, и в то же время очень легко, редкий случай, когда историю знаешь до того, как садишься писать, и она практически пишет себя сама, даже слова не приходится выбирать; но это было нелегко. Но стоило того.

Название: Прошлое
Бета:  myowlet
Размер: мини, 1831 слово
Пейринг/Персонажи: Грантер, Гро, Анжольрас
Категория: пре-слэш
Жанр: слайс оф лайф
Рейтинг: R–NC-17
Краткое содержание: Пусть все катится в пизду. Сегодня вечеринка.
Примечание/Предупреждения: модерн!AU, графичные описания, современное искусство.

«Круче всего во всем этом дерьме – смотреть, как вам всем рвет пердаки».

Шикарный же слоган для выставки.

Крупный план: растраханная вагина с отрезанным клитором. Рана гниет, половые губы украшены запекшейся кровью, лобковые волосы слиплись от крови и спермы. Пальцы, грязные, худые, с обгрызенными под корень ногтями тянутся прикрыть вид, но не успевают.

Увидят все.

Работа «Удовольствие». Холст, масло. Размер: 3 х 2 метра. Расположена прямо напротив входа.

Грантер был горд делом своих рук – горд неимоверно, так, что этой чистой, дистиллированной гордости, гордости первого отжима, яркой и сильной, как колумбийский кокаин, хватило бы, чтобы накормить всех голодных и вылечить всех больных, если бы эта херня монетизировалась. И чуть ли не впервые в жизни от вида собственного творчества ему не хотелось ни блевануть, ни заползти в канализацию и сдохнуть там, завернувшись в черное осознание собственной бездарности. О нет. В этот раз вышло опиздохуенно.

Вот он всегда знал, что нужно идти своим путем.

Огромный хуй. Двухметровый, перевитый венами, перетянутый красными нитками, с оттянутой ржавым металлическим кольцом крайней плотью, гордо вставший посреди зала на подставке – на татуированных яйцах.

Работа «Телец». Гипс, краски, металл. Поклоняйтесь.

«Наша экспериментальная экспозиция посвящена движению от прошлого к будущему, от академизма к постмодернизму, и экспонаты, которые вы… имеете счастье видеть сегодня, являются творческим заявлением молодых художников», – мямлил растерянный Гро журналистам, вытирая лоб рукавами дорогущего фиолетового пиджака. Волосы у него слиплись, залысины блестели под софитами, маленькие глазки под черными круглыми очками бегали, как у обдолбавшегося хомяка. Конечно, в сладеньком хиппи-королевстве посмели нарушить покой.

А Грантер ведь говорил, что поручать ему организацию выставки – плохая идея. Пусть теперь даже не вякают, что он не предупреждал.

Черная женщина на коленях на раздробленных костях – ее руки подняты к небу, ладони тянутся к безжалостно застывшему в вышине надкушенному яблоку.
Белый мужчина с автоматом, в набедренной повязке из американского флага и жилетке из черной кожи – натуральной шоколадной кожи. Крупные алые стежки на швах жилетки. У его ног обнаженная женщина, тело покрыто засосами и синяками. Ступня мужчины сминает живот женщины, большой палец касается груди. Лицо женщины скрыто хиджабом, но в ее глазах читается мука.

Маленькая смуглая девочка одной рукой прижимает к сердцу безголовую барби и смотрит вверх. Над ее головой – фейерверк; среди искр можно различить бомбы. Другой рукой девочка сжимает ладонь своего брата; он заваливается назад, его череп пробит пулей.

Работа «Мы пришли с миром». Триптих. Холст, масло, кожа.

Лучшее заявление об увольнении в истории.

Если какой-нибудь обсмотревшийся дерьмового кино баклан, чей член обречен встретить старость в компании правой руки, возлюбленной юности, каким-нибудь томным вечером бахнет литр вискаря и решит взорвать что-нибудь, Грантер его поймет. Найдет, похлопает по плечу и скажет, эй, бро, не забудь приметить бар с отличным видом на взрывы. Смотреть – лучшая часть. Вуайеризм – извращение будущего, только сегодня, только сейчас, ширнитесь вуайеризмом на пробу совершенно бесплатно.

Сделать в галерее бар было его идеей. Гро, старый алкаш, кипятком ссал от радости, удивлялся, как же это он сам не додумался, ну надо же, Грантер, ты на что-то годишься, я прозрел, у тебя охуенно большое будущее!
Теперь Грантер, неофициальный организатор выставки, сидит у барной стойки и потягивает маргариту, пока мсье Гро, официальный организатор, пытается объяснить, каким именно образом инсталляции из отрезанных полусгнивших хуев отражают «новую концепцию творчества».

Если кому интересно: вот это, по мнению Грантера, и есть справедливость. Справедливость, сделанная своими руками.

Хуи. Много хуев. Мертвых, посиневших, разлагающихся хуев. Хуй, загнутый влево; хуй размером с большой палец; хуй со штампом “Made in China”, необрезанный хуй, хуй с цветочным венком, огромный черный хуй, хуй в блестках, хуй, текущий, как при гонорее, и хуй, кожа на котором разложилась настолько, что он больше кусок гнилого мяса, чем хуй. Все они насажены на проволоку – на орбиты – и вращаются вокруг огромной вагины.

Работа «Наша Система». Металл, глина, папье-маше, натуральные материалы.

Вот этой работой – единственной – Грантер доволен не очень. Потому что, ну, если честно, аналогию не проведет только слабоумный пятилетний пацан (или крупный политик). А Грантер вообще-то за элегантность. Если чей-то мир вертится вокруг пизды, нужно намекнуть ему, а не выдать диагноз прямо в лоб – так он всегда думал, но как удержаться, когда старый пиздливый хер, зачем-то зовущийся гуру, визжит при виде пезд, как монашка при намеке на анал за деньги? А никак не удержаться.

Да и вообще, чтобы сгладить удар по психике старого пидараса, здесь полно крепких хуев. Грантер все продумал, он же не полная сволочь.

Головка члена – красная, блестящая, как умытый дождем цветок; она целится в подбородок увядающей шлюхи. Член мягко стиснут сиськами – груди огромные, обвисающие, дряблые, с крупными набухшими сосками. Рука – крупная мужская рука, покрытая черными волосами – сжимает морщинистое горло.

Работа "Равенство", арт-инсталляция, акварель, аудио.

(В огромных наушниках – звук хлюпающей пизды, всхлипы, "да, еще, милый, я люблю тебя".)

Прекрасный вечер, у каждого в жизни должен быть такой – когда ты послал нахер выверенное будущее, послал знаменитого покровителя, послал с размахом, так, что при слове «хер» он еще долго будет вздрагивать, и наконец-то не потому, что его обвисшая жопа жаждет крепкого хуйца. Искусство отражает реальность, реальность трансформируется в искусстве, но кого и когда это ебало, если можно просто пить и смаковать победу? Смаковать, как все блестящее будущее смывается в позолоченный унитаз старого пиздюка?

Инициация, думает Грантер. Свобода. Теперь он наконец-то чувствует себя собой.

Чем Гро хорош, так это знакомствами. Мудак популярен, раскрашенные денежные мешки его любят, проплаченные журналюги любят его еще больше, так что сегодня здесь собрался весь цвет. И если бы Гро не был ленивым мешком дерьма с репутацией гения, если бы он не обдалбывался в сириус и андромеду, бросив все на Грантера – благородной публике не пришлось бы шарахаться от хуев, некрофилии, легкой вуали аромата гниющего мяса и напоминания о том, что мир как был кучей обезьяньего дерьма, так и остается.

Грантер ведь даже особо не скрывался.

Выпьем, дамы и господа, выпьем за то, в какой прекрасной стране мы живем, как многого мы добились. Выпьем и отпразднуем! И если завтра газетчики его проклянут – он выпьет вина, а если найдут здесь концепт и прославят его – он выпьет текилы. А сейчас он просто выпьет за себя. Еще раз.

– Повтори, – просит он у бармена, взмахивая опустевшим бокалом, и тут на стойку рядом с ним ложится двадцатка.

– За мой счет, – серьезно произносит глубокий, красивый голос. – Вы ведь не против? Хочу угостить художника.

Грантер разворачивается всем телом, чтобы послать пришельца нахер, чтобы никто не смел отвлекать его от просмотра собственного спектакля – и вроде как теряет дар речи. Высокий блондин с ангельским личиком и крепкой задницей в тесных джинсах – как раз его тип, как раз тот тип, который ему не дает. Золотые локоны, нежная кожа, мальчик свеженький, будто только-только из школы выпустился, и хорошенький, как сказка. Внешность самая подходящая, чтобы быть сладким Антиноем какого-нибудь нового пузатого Адриана с золотой кредиткой – и хорошо жить, очень хорошо, задешево такие не даются. Грантер уже хочет сострить насчет хозяйских денег, но от открытой, дружелюбной улыбки вдруг почему-то краснеет. Как гребаный школьник.

– А с чего ты взял, что я художник? – спрашивает он вместо пошлой ремарки, вцепляется в ножку бокала с маргаритой, чтобы не начать нервно помешивать коктейль трубочкой, как какая-нибудь флиртующая тупая пизда.

Блондин секунду смотрит на его пальцы, моргает, будто проснувшись, коротко улыбается и кивает в сторону Гро, все еще сражающегося с журналистами.

– Мсье Гро в весьма резких выражениях послал меня к вам, когда я подошел выразить… признательность. Он заявлен официальным куратором, но, кажется, экспозиция ему не нравится? Когда я предположил, что он автор «Борцов за свободу», он чуть на меня не кинулся.

Трое чернокожих мужчин – Троица в окружении коленопреклоненной толпы. Они увешаны оружием, лица их решительны и полны осознания собственной правоты; центральный гордо поднимает трофей – голову Аполлона. Алое знамя за их спиной – подойдите поближе, и вы увидите кровавые пятна и искаженные лица.

«Боко Харам». Нигерийские террористы против западного образования.

«Борцы за свободу». Холст, масло. Основано на реальных событиях.

– Отличная идея – показать, насколько далеки мы еще от идеального будущего, – улыбается блондин, и Грантер только теперь замечает, насколько он похож на «Аполлона» с его картины. – Очень легко забыть, что в других странах свобода до сих пор является мифом, верно? Теперь, когда мы живем в гражданском обществе… нужно напоминать, чего это стоило. Многих это шокировало – но в этом и есть цель искусства, верно? Напоминать нам, кто мы. Показывать, чего мы стоим, и что мы только часть человечества, и...

– Эй, эй, – со смехом обрывает его Грантер, – мне нужно выпить. А если ты хочешь поговорить о судьбах мира – мне нужно выпить много.

«Аполлон» ему улыбается. Очень странно разговаривать с человеком, голова которого дохуя похожа на отрубленную голову с твоей собственной картины, теперь Грантер точно знает – и никому не пожелает это пережить, и когда-нибудь точно напишет об этом книгу.

– Анжольрас, – представляется «Аполлон», протягивая ему руку. – Знаете, художники, которые не забывают о социальной значимости искусства, в наше время большая редкость. Я счастлив познакомиться с вами.

– Парень, давай на «ты», – морщится Грантер, пожимая твердую ладонь. – Грантер. И спорим на двадцатку и май-тай, что через двадцать минут ты разочаруешься.

– Я пью дайкири, – легко сообщает Анжольрас. усаживаясь рядом с ним. – Безалкогольный.

Вот только ебанутых трезвенников Грантеру в жизни и не хватало.

(Сексуальных ебанутых трезвенников.)

– Прости, наверное, ты подумал, что я совсем долбанутый – и вообще-то я не подскакиваю к людям с разговорами о свободе и судьбах человечества, правда, – Анжольрас даже выглядит немного смущенным. Грантер и правда подумал, что он ебанутый, и сейчас думает, и все еще не послал его. Кто здесь еще ебанулся. – Просто я никогда не думал, что... Я забыл, что есть и другие миры. Я не думал, что где-то в мире все еще есть место, где за образование убивают.

Грантер падает, падает, падает в темную нору.

Кажется, кое-кто принял его протест против Гро за протест против системы, и у этого кое-кого пухлые губы и шикарная задница, и Грантер с радостью поговорит о символическом значении использования сырого мяса в инсталляции из хуев, если это то, на что красавчик дрочит. Давай, Грантер, не проеби свой шанс, сделай вид, что ты специально.

– Вообще-то я просто хотел посмотреть, как у этих жирных уродов загорятся жопы, – брякает он, потому что он идиот. – Не думал я об обществе. Иногда хуй – просто хуй, чтоб ты знал.

Анжольрас с интересом смотрит на него, отпивая свой – свою сладкую водичку с лаймом (Грантер, может, и безбожник, но всему есть предел, осквернять дайкири он не будет даже в мыслях). Грантер ухмыляется и вопросительно поднимает брови.

– Иногда творчество говорит об авторе куда искреннее самого автора, – произносит Анжольрас наконец. И улыбается, засранец. – Чтоб ты знал.

*

Утром Грантер вроде как просыпается легендой – он недооценил тупую хипстерню, конечно, им ведь теперь нравится выискивать смысл в гниющих останках – и еще больше нравится, когда смысла нет. Они смакуют мыслительную блевотину, как дорогущий деликатес, вылизывают подробности, как бешеные псы, раздирают друг друга на части в попытках доказать, что любили этого художника и раньше. Из безработной швали Грантер мигом превращается в звезду – весь интернет у его ног, судьба выстилает пути в будущее белоснежными кокаиновыми дорожками, журналисты хотят его на интервью, парочка режиссеров хочет его арт-директором, он хотел потерять все, а вместо этого лишний раз убедился, что мир ебанулся. Плюнь ему в рожу – и он облизнется и попросит еще.

Грантеру, в общем, плевать.

В его потреблядском айфоне номер Анжольраса. И Грантер, новая арт-икона, полдня набирается смелости, чтобы позвонить.

Название: Будущее
Бета:  myowlet
Размер: миди, 4320 слов
Пейринг/Персонажи: Анжольрас, Друзья азбуки, ОМП
Категория: джен
Жанр: ангст, драма, десфик
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: Двадцать первый век будет счастливым.
Примечание/Предупреждения: модерн!AU, пытки, смерть персонажа. Сиквел к мини команды fandom Les Miserables 2013 "Прошлое".
("Боко харам" - реально существующая нигерийская террористическая организация. Название переводится как "Западное образование запрещено").

(Кап, кап)

Он уже давно перестал считать дни - да и не смог бы, даже если бы попытался. Времени не осталось - остался только звук капающей воды, постоянный, такой громкий, что падение каждой капли отдавалось в висках выстрелом в упор. Стреляли методично, равномерно, через три удара сердца на четвертый, и смерть не была милосердной. Она ввинчивалась медленно, раздирала кожу по миллиметру, вкручивалась в мясо, сверлила тонкие стенки черепа, соскабливала эмаль, нажимала, пока кость не треснет, а потом отступала.

(Кап, кап, кап)

Потом его забирали на допросы.

Трещина не срасталась - ей не давали времени. Безумие давно просочилось в мозг, выело дорожку, как червь в спелом яблоке.

- Где ваш главный? - спрашивали они поначалу. – Где генерал Ламарк? Какой у него план?

Он не ответил - конечно, он не ответил, тогда он еще был собой, был готов выдержать любые пытки, даже чувствовал гордость. Он не сломается, убеждал он себя.
"Хрен они получат", - хмыкал Грантер где-то в прошлом. "Огромный хер прямо в их тугие жопы. Натянем их так, что до самой смерти не забудут". Анжольрас ухмылялся ему в ответ - ухмылкой, запоздавшей на пару месяцев. "Прости", - хотел сказать он Грантеру.

"Подумаешь", - Грантер пожимал плечами, сверкал кривой улыбкой, хлопал его по плечу - пачкался в крови, невозмутимо вычищал из-под ногтей гной от гниющей раны. "Твое тормознутое чувство юмора даже очаровательно. Я, может, и единственный, кто так думает, но это просто значит, что я люблю тебя больше всех".
Он старался не думать о Грантере. Не думать о друзьях. Не хотел втягивать их - пачкать в этом безумии.

Теперь его больше не спрашивали о генерале.

(Кап, кап, кап, кап, кап)

Они не говорили ни на французском, ни на английском, Анжольрас понимал только тон, по голосу различал насмешки и угрозы - слава Богу, им не попался Жеан. Милый Жеан, который учил их язык, чтобы говорить с ними, добрый, наивный Жеан, который верил, что все можно исправить за столом переговоров. "Нельзя", сказал бы ему Анжольрас. "Нельзя, посмотри, они звери" - не сказал бы он никогда. Потому что кто-то должен верить.

Не думать о друзьях не получалось.
Он подвел их, опять подвел - на этот раз он осквернял прошлое, затягивал их вместе с собой в эту могилу.

Равнодушный переводчик перекатывал зубочистку из одного угла рта в другой, смотрел презрительно, брезгливо отворачивался, когда за дело брались мастера. Губы у переводчика были полные, влажные - он облизывался, сплевывал на пол. Позже, много позже, когда очередной кусок кожи был наконец срезан и отброшен в угол, а Анжольрас не мог больше кричать, переводчик лениво поднимался со стула, подходил вплотную -

(Анжольрас, повиснув на цепях, не мог даже дернуться, с трудом держал голову, мелко дрожал от боли и слабости, шатался на грани сознания, но они знали, о, как хорошо они знали, когда остановиться, чтобы не столкнуть его в пропасть )

- надавливал Анжольрасу на щеки, удерживая нижнюю челюсть, и плевал ему в рот. И зажимал челюсть, стискивал нос заскорузлыми пальцами, заставляя глотать.

Слюна у него была вязкая, горькая, изо рта воняло, как будто он гнил изнутри.

(Жоли нашлось бы, что сказать об этом, как хорошо, что он не скажет, как хорошо, что его здесь нет, Господь в небесах, спасибо, что их здесь нет, ни его, ни Комбефера, только эта скотина -)

В первый раз Анжольраса стошнило - прямо на него, на его мерзкую рожу. Переводчик отскочил, матерясь и проклиная его, кусочки пищи запутались в курчавой бородке, желчь попала в глаза, и Анжольрас даже успел почувствовать удовлетворение.

Теперь его больше не тошнит. Желудок по привычке сокращается, сорванное горло дерет спазмами, но чужая слюна помогает – это влага, она гладит распухший, засохший язык, и где-то в глубине своего существа Анжольрас за нее благодарен. Это лучше, чем слизывать собственный пот.

Кажется, это должно унижать.

(Кап-кап-кап-кап-кап.)

*
Грантер был единственным, кто забеспокоился, когда к девяти Анжольрас не вернулся на базу. Грантер всегда беспокоился – метался из угла в угол, скалился, чуть ли ни рычал, когда к нему подходили, как отловленный на улице пес, посаженный в клетку.

Остальные к отлучкам привыкли. Привыкли, что Анжольрас забывает о времени, что может вернуться под утро, забывшись за разговором с каким-нибудь военным миротворцем или засидевшись у костра с переводчиками.

«Нужно выслать поисковую группу», - настойчиво начал убеждать Грантер вскоре после полуночи, но от него отмахнулись. Грантер вскакивал, расхаживал по комнате, замирал у окна, вглядываясь в мирную темноту, подсвеченную электричеством. Грантер жевал сигаретный фильтр, не заметив, что сигарета давно догорела.

От него отмахнулись.

Комбефер сам отправил его спать – день был тяжелый, с утра предстояло еще много работы, им всем нужен был отдых. Кроме Анжольраса – но тот давно не ребенок и разберется сам. Вернется к утру, перехватит пару часов сна и встанет бодрым и свежим, как весна – тебе ли не знать, Грантер, успокойся и перестань раздувать истерику.

«У меня сердце не на месте», - упрямо повторял Грантер. «Нужно начать поиски, если с ним все в порядке, хорошо, но если нет –»

С ним все в порядке, зевнул Комбефер. Зевнул, похлопал Грантера по плечу и отправился спать.

Грантер всю ночь пялился в окно.

Утром Анжольрас не вернулся.

*
Кажется, поначалу они спорили, выйдет ли что-то за него получить – когда на допросы приходили люди из высшего командования, двое или трое. «Молись, чтобы они решили, что твоя шкура чего-то стоит», - шептал переводчик ему в ухо, обдавая кислой вонью.

Переводчик был европейцем – то ли испанцем, то ли каталонцем, то ли арабским французом; у него был пробковый шлем и шейный платок, командиры брезгливо кидали ему лающие приказы, и Анжольрас позволил себе надеяться. «Твоя наивность тебя погубит», - нежно, с какой-то невозможной гордостью улыбался Грантер, давно, тысячелетия назад, когда они сидели в ресторанчике на лярошельском пирсе.

Анжольрас был уверен, что его освободят, уверен, что переводчику можно довериться.

Переводчик передал им его предложение о побеге – и хмыкал, пока Анжольраса били. Неприятная, кривая ухмылка, взгляд темный, как подводные бездны – Грантер никогда не ухмылялся так. Грантер был скептичен, циничен, резок, как соль на свежую рану. Но он никогда так не смотрел - и никогда не стал бы сотрудничать с ними.

(Кап, кап, кап)

Анжольрас верил. Все еще.

У переводчика была такая же темная челка. Жесткие, тусклые волосы.

«Хотел бы я знать, кто из них просто ревнует», - шептал Грантер, ласково проводя по его лицу мокрой салфеткой. «Что кто-то вроде меня трахает такого красавчика».

(Если бы. Если бы – чего они ждали?)

(В той, другой жизни, драться Анжольрасу нравилось. Жертва превращалась в охотника - это было приятно. Это было правильно.)

С лица стали срезать кожу в первую очередь. Содрали полосу со скулы, Анжольрас почти проглотил собственный язык от боли – и был бы рад, если бы ему удалось. Переводчик вовремя понял, что ему не нравится трогать голое мясо.

Тогда они переключились на спину.

Переводчик был чистюлей.

*
Спустя три дня отрицать не мог даже Прувер. Анжольрас пропал.

Грантер проводил время на полу, вжимаясь спиной в старый диван. Бездумно пялился в стену и накачивался виски, глотал неразбавленным из кофейной кружки.

Грантер перестал спать.

Искали все – даже Жоли, который старался не выходить из школы, до дрожи боялся змей и москитов. Может, Анжольрас сломал ногу, надеялись они. Сломал и свалился в какой-нибудь овраг, и просто не может выбраться.

Они прочесывали окрестности; они обгорели, соскребали с красных лиц мертвые хлопья кожи, но никто даже не думал прекратить поиски.
Грантер не искал с ними. Он добрался до генерала Ламарка. «Когда они предложат обмен, соглашайтесь», - молил он, - «Неважно, что они потребуют. Он нам нужен. Он наш лидер. Без него все развалится».

Комбефер знал, потому что Грантер рассказал ему.

Они искали целый месяц.

А потом, однажды ночью, Грантер, пьяный настолько, что не мог подняться со ступенек, с диким, пустым смехом рассказал, что генерал Ламарк знал.
Они не могли пожертвовать политическим преимуществом. Идти на уступки – значит продемонстрировать слабость.

«Мы маленькая гуманитарная миссия», - выдавил Грантер, и тут же захлебнулся хохотом. «Незаметные активисты. Проще замолчать похищение, чем освободить террористов – он сказал, представляешь, Комбефер, он сказал, что Анжольрас бы согласился.»

Комбефер не нашел, что ответить.

*
Анжольрас предпочитал думать, что руководство сошлось на том, что он ничего не стоит.

В самом деле, они были маленькой гуманитарной миссией. Никто не стал бы –
Никто не стал бы всерьез рассчитывать, что за него можно что-то получить.

(Не стал бы, правда.)

Он так и говорил им – говорил, выкрикивал под пытками, «Мы всего лишь распространяем образование. Мы не хотим войны, мы всего лишь хотим прогресса –».

(Комбефер никогда не хотел войны, он верил, что образование сильнее ненависти, верил, что оружие не нужно. Анжольрас принял его идеи.)

Переводчик передавал им его слова – и удары становились сильнее.

А потом не осталось никого, кроме переводчика.

Переводчик жевал зубочистку, смотрел, как с него срезают кожу, и плевал себе под ноги.

- Тварь, - говорил он в самом конце. Его ногти царапали оставшуюся на лице кожу, врезались в мясо; гной и кровь с пальцев он брезгливо вытирал о приоткрытые губы Анжольраса. – Так будет с каждым. С каждым из вас.

Кажется, из глаз текла вода.

(Кап, кап, кап.)

Потом его возвращали в камеру.

Оставляли наедине с мыслями.

(Кап-кап-кап-кап-кап.)

Пол камеры был каменный. Анжольрас сворачивался на грубой циновке, дрожа от холода по ночам и обливаясь потом днем.

Иногда, в темноте, он думал, что готов все им рассказать. Что готов умолять.
Перед глазами прыгали голодные огоньки, в голове мутилось; вода продалбливала вход, капля за каплей, капля за каплей.
Когда Анжольрас понял, что не выберется и готов сломаться, он попытался откусить себе язык.
Кровь была на вкус как железо.

Он мечтал захлебнуться.

*
Грантер убил человека.

«Друзья Азбуки», - простонал он в плечо Комбеферу, когда тот отобрал у него автомат, осторожно, как у ребенка. «Это ведь я предложил. Я предложил ему – это было смешно, блять, смешно, и теперь это из-за меня –»

Комбефер укачивал его под растерянными взглядами Курфейрака и Прувера, шептал, что название не имеет значения, шептал, что они звери.

«Они люди», - недовольно хмурился Анжольрас в его голове. «Такие же, как и мы.»

Этого Комбефер боялся больше всего.

Схваченный террорист расстрелял полицейский участок – двадцать человек погибли, трое были ранены. Грантер убил его – Грантер попросил о свидании, а потом убил.
Позволяя себя увести, Грантер кинул на тело убитого спокойный, ничего не выражающий взгляд.
Череп террориста был проломлен прикладом. Ему, наверное, не было и двадцати.

«Такие же, как и мы.»

*
Они вырезали ему язык.
Прижгли, чтобы он не истек кровью.

Анжольрас извивался, мычал, дергался – его держали, вдавливали щеки, фиксировали челюсть. Язык вытянули вперед, как закладку из книги – и резали зазубренным охотничьим ножом. Нож давно не точили.

Анжольрас давился собственной кровью, но умереть ему не позволили.
«Проси», - шепнул переводчик, когда половина языка болталась отрезанной. «Проси, умоляй, моли о прощении, и, может быть, они остановятся. Они не звери».
Анжольрас попытался попросить – истерзанным бульканьем, истеричным мотанием головой, но только забрызгал их кровью.

«А у тебя острый язычок», - шепнул Грантер ласковым, низким голосом. «Напросишься на неприятности, так и знай». Грантер смотрел на него, и обещал неприятности взглядом, неприятности самого приятного толка, и Анжольрас попытался улыбнуться ему в ответ – сквозь кровь и боль, вокруг лезвия ножа.
Палач ругнулся – нажал слишком сильно. Лезвие, проскочив сквозь плоть язык, распороло рот.

Анжольрас сглотнул кровь.

«Ты слишком мало улыбаешься», - посетовал Грантер. «А ведь тебе так идет.»

Для ровного счета ему разрезали и вторую щеку.

«Человек, который смеется».

*
«Я найду их», - клялся Грантер. «Найду, где они его держат, и Аллах помоги им, когда я это сделаю.»

Грантера пришлось запереть в карцер.

(Мирная маленькая гуманитарная миссия – а карцер у них все равно был. Анжольрас знал, куда они ехали.)

«Мы не можем позволить себе потерять еще одного», - оправдывал себя Комбефер.
Не признаваться себе, что и второго уже потеряли, никак не выходило.

*
(Кап, кап, кап, кап)

Пот слизывать больше было нечем – от жажды горло скукоживалось, иссыхало, как у мумии. От вкуса горелого мяса было никак не избавиться, он был везде, впитался в кровь, выгрыз себе комнатку в памяти. Они прижгли остатки языка, чтобы он не захлебнулся кровью.

Они заботились о нем. Заботились, чтобы он прожил подольше.

На загривке пот собирался тоже – выступал крупными каплями, скользил вниз, разъедал оголившиеся мышцы, как кислота. Слезы так же разъедали правую щеку – когда они еще приходили.

(«Молодец», фыркнул бы Баорель. «Не распускай нюни, что ты как девка.» Баорель бы перегрыз себе вены в самом начале – или разбил бы лицо переводчику лбом, с удовольствием услышал бы, как хрустнет нос.)

Глаза были болезненно сухими. Иногда глаза ему завязывали, оставляли в темноте, наедине с капающей водой.

(Кап, кап, кап.)

Иногда повязку снимали. Тогда солнечный свет продолжал их дело, срезал с глазных яблок кожуру.

Ресницы слипались от пота. Глаза драло. Мир расщеплялся праздничным калейдоскопом.

Они часто ужинали вместе. Грантер любил выбирать соседство – любил и умел, выцеплял в толпе гомофобных туристов, футбольных фанатов, неонацистов, вылавливал их безошибочно, целыми корзинами, как будто у него был радар. «Скачал обновление для гей-радара», - отшучивался он, когда Анжольрас спрашивал. «Благослови Керуак компьютерную эру!». Грантер ухмылялся в сторону, уверенно брал Анжольраса за руку, переплетал пальцы над столом, и руки у него были холодные и влажные от покрытых испариной кружек пива. Анжольрас непроизвольно вздрагивал, и Грантер дышал на его пальцы – подносил к губам, выдыхал горячим облаком и всегда останавливался в миллиметре от поцелуя.

(Чего он ждал? Чего они ждали?)

Кровь с освежеванной спины пачкала каменный пол – въедалась, как знак. Анжольрас был слишком слаб, чтобы царапать, да и ногти у него давно вырвали – но кровь делала свое дело. Кровь оставит память. Для тех, кто будет здесь после.

Кто-то ведь займет его место.

Иногда они дрались, иногда нет; чаще им везло, и они покупали воду в «Монопри», пугая ночных кассиров кровью на руках и сумасшедшими ухмылками. А потом изводили кучу бумажных платков, чтобы отмыть Анжольрасу руки. Анжольрас жил с Комбефером, а тот их эскапады не одобрял.

Тогда, на пирсе, Грантер не искал драки – он не хотел ее, как и Анжольрас, или потому что Анжольрас ее не хотел. Они сидели рядом с милой пожилой парой, ели мидии из ведерка, потягивали слабое вино, и спорили, и соглашались, и смеялись. И если и брались за руки, то только потому, что ночь была чересчур нежна.

Анжольрас открывал слепые глаза навстречу солнцу. Ему было трудно дышать; он смотрел на свои обнаженные мышцы – волокна сокращались, перекатывались на руке, когда он силился приподняться. Кровь нехотя сочилась на грубый каменный пол – так Курфейрак после очередной вечеринки выдавливал в рот блестящий пакетик с соком. Выжимал остатки, чтобы задобрить зверское похмелье.

«Ты прячешься», - печально говорил Грантер. «Сколько у тебя слоев? Как у парфе, хотя нет, парфе рыдало бы от зависти. Расслабься.»

- Что вам нужно? – хрипел Анжольрас переводчику, когда еще мог говорить.
- Ничего, - пожимал тот плечами. И улыбался, как человек, придумавший отличную шутку. – Боко харам.
Анжольрас успел улыбнуться, окунувшись в прошлое, – и успел плюнуть ему в лицо.

Шутку придумал Грантер.

*
Комбефер не знал, что делать. Они ведь и были гуманитарной миссией – они приехали строить школы. Учить. Он убедил Анжольраса, тот выпросил у Ламарка финансирование, Грантер, закинув руку Анжольрасу на плечи, предложил название (Анжольрас засмеялся и кивнул, и даже Курфейраку почему-то хватило такта сделать вид, что ничего не происходит). Они загорелись этой идеей – их свели митинги и смутные мечты о лучшем будущем, а теперь это будущее могло стать реальным для всего человечества, они могли выстроить фундамент своими руками, по камню, по слову, по улыбке.

Грантер научил Анжольраса улыбаться.
Возможно, слишком поздно.

Никто не думал, что выйдет вот так.

*
(Кап, кап, кап, кап, кап)
Слезы – он помнил – слезы были солеными. И слезы, и пот. Иногда, когда он вылизывал себе руку, жадно, как чумной пес, а солнце и жара взбалтывали мысли, он вспоминал океан.

«Нужно же отметить», - улыбнулся Грантер в ответ на недоуменное лицо Анжольраса. «Я никому не скажу».
Анжольрас защитил диплом. Грантер встретил его у выхода – со стаканчиком латте из Старбакса и предложением исчезнуть. «Ни о чем не придется думать», - соблазнял он шуршащим голосом, застенчиво, как змей. «Поехали. Искупаемся. И никому не скажем.»

(Грантер пытался его предостеречь – неспокойная обстановка, убеждал он, террористы, силовики, зачем тебе Нигерия, зачем тебе Баучи, поехали хотя бы в Бенин. Когда предостеречь не вышло, Грантер придумал «Друзей Азбуки». «Нас отловят, как антилоп, и убьют», - мрачно предсказал он. И поехал с ними.)

(Кап, кап, кап)

Из его кожи они делали ремни, и повязки ему на лоб, и веревки. Однажды они заставили его съесть собственный подкожный жир. Он был так голоден, что вылизал собственные останки.

Кажется, они снимали это на камеру.

«Улыбнись», - подначивал Грантер, направляя на него телефон, и Анжольрас притворно хмурился, отворачивался, продолжая идти. Он улыбался гавани. Воздух пах листвой, морем и липкими засахаренными орехами.

Кожу снимали полосками – тонкими, ровными, аккуратными. Кровь почти не текла – если делать все правильно, доверительно поделился переводчик, царапая ногтями его поджавшийся живот, если все делать правильно, кровь останется в мясе. Освежеванный человек, если не умрет от болевого шока, будет истекать кровью очень долго. Обычно они, конечно, умирают.

В моменты просветления, когда вода замолкала, Анжольрас смотрел на свою изувеченную руку – красную, жуткую, как у анатомического пособия. Он бы кричал от ужаса, да вот мог он только мычать.

(Кап, кап, кап, кап, кап.)

Кое-где мясо начинало темнеть.

*
Анжольрас давно мертв, утешал себя Комбефер.

Прошло уже три месяца, убеждал он остальных. Конечно, он мертв. Его убили сразу, как поняли, что обмена не выйдет.

Грантер не реагировал на слова. Он сидел в камере, обняв колени и уставившись в одну точку. Баорель и Курфейрак приносили ему виски – они ведь маленькая гуманитарная миссия, на страже стоял Жоли.

«Он жив», - повторял Грантер.
Ему пришлось связать руки за спиной, чтобы он не перегрыз себе вены.

*
Пах посинел – еще до того, как они его оскопили, посинел от постоянных ударов. Анжольрас не хотел на себя смотреть.

Кажется, ему отбили почки.

Кашлял он кровью, так что, может, желудок от ударов тоже разорвался. А может, вся кровь была из ослабевших десен.

Однажды они готовились к экзаменам в студии Грантера – он, Комбефер, Курфейрак и Фейи. Международное право, единственный предмет, на который Фейи ходил почти так же часто, как на работу. Фейи должен был их натаскать – Грантер предоставил место и кофеварку. «Гробьте себя на здоровье», - хмыкнул он. «Я не буду мешать».
Он и правда не мешал. Отгородился ширмой, включил «Энимал Плэнет» и тихо курил, стряхивая пепел в фарфоровое блюдце, подарок родителей Анжольраса (не ему, конечно. Анжольрасу). Пепел падал на альбом для эскизов у него на коленях. Анжольрасу удалось делать вид , что он учится, ровно полтора часа.

(Кап, кап, кап, кап, кап.)

Вода не замолкала. Отсчитывала секунды, или, может, удары сердца. В камере пахло мочой и кровью, и сладковатой вонью гниющего мяса.
Анжольрас вжимался в пропитанную кровью циновку освежеванной щекой и не чувствовал ничего.

(Кап, кап.)

Грантер смотрел какой-то фильм про глубоководных рыб – без звука, внимательно, как под гипнозом. В комнате тихо пела Билли Холлидэй – почти беззвучно, чтобы не потревожить их. Грантер вздрогнул, когда Анжольрас опустился на пол рядом с ним, потянулся к пульту, но Анжольрас перехватил его руку и прижался к его плечу своим.
Через десять минут к ним присоединились остальные.

Они смотрели на глубоководных рыб, на страшных чудовищ, притаившихся в полной темноте. Смотрели тихо, замерев, как во сне, под тихие волшебные голоса Билли Холлидэй, Эллы Фицжеральд и еще кого-то, кого Анжольрас не знал. В темной бездне, под чувствительными линзами камеры, чудовищные рыбы клацали острыми зубами, выпускали фонари, заманивая жертв, и бессмысленно пялились в экран выпуклыми синими глазами. Надо же, сонно удивлялся Анжольрас. Мы живем на одной планете.

«Среди людей бывают чудовища похуже», - скалился Грантер, заканчивая очередную картину.
Анжольрас никогда ему не верил.
Ни ему, ни в него.

(Кап, кап, кап, кап, кап.)

*
Прувер продолжал уроки. Упрямо сжимал губы, отворачивался от карцера, улыбался юным и не очень ученикам и проводил целые дни, объясняя им правила грамматики прошедшего времени.

Когда они приехали сюда, «ученики» и алфавит не знали. Кажется, у них получалось.

Анжольрас был воином – учитель из него был так себе. Анжольрас, только закончивший институт, пылал жаждой всеобщей справедливости; слово «терроризм» действовало на него, как красная тряпка на быка. Когда они выбирали, куда отправиться, Комбефер пытался отговорить его, предлагал хотя бы Чад – но разве Анжольраса уговоришь. «Террор», - говорил он, «Террор, направленный против образования. Мы должны остановить это».

Мы, маленькая гуманитарная миссия. Из них и стрелять-то никто не умел – их учили на месте, на полигоне, да и то на всякий случай. Маленькая гуманитарная миссия не разгуливает по улицам с оружием.

Генерал Ламарк лично запретил Анжольрасу ввязываться в вооруженный конфликт. Лично приказал не лезть на рожон, не пытаться искать террористов. После атаки на полицейский участок он повторил свой приказ.
Но разве Анжольрас когда-то кого-нибудь слушал.

(Кроме Грантера. Грантера, который придумал шутку.)

Курфейрак забросил учеников и проводил все время на полигоне. Он учился стрелять.

Комбефер не знал, что делать.

*
(Кап, кап, кап)

Когда палачи переключились на ягодицы, стало еще больнее. Говорить было нечего, да и нечем; да и торговаться за свою жизнь он бы не стал.
Он бы попытался купить смерть. Если бы ему было, что предложить.

Руки ему связали за спиной – его же кожей, влажной и эластичной. На дневной жаре, в лучах солнца, в этом каменном мешке она высохла, задубела, впилась в запястья, раздирая их. Руки ему связали, чтобы он не мог перегрызть себе вены. Потом зубы ему выбили, а кожаные путы распороли. Губы кровоточили, половина зубов расшаталась – когда их выбивали, было даже почти не больно.

Рана на плече давно гнила, плечо почернело. Призрак Грантера больше его не касался.

Его подстрелили, как куропатку, - подстрелили, обхватили сзади, зажали рот, опрокинули на землю, накинули на голову мешок.

Анжольрас чувствовал приближение смерти – еще немного, и за нее не придется торговаться. Лица друзей мелькали перед ним, как в нелепой, больной считалочке: Комбефер, больше не будет больно, Курфейрак, улыбнись, ведь такую даму не приветствуют постной рожей, Жоли, кажется, у тебя гангрена, но это ничего, теперь уже ничего, Прувер, помнишь прошедшие дни, когда мы были так беззаботны, Боссюэ, не повезло, приятель, Баорель, разбей скотине череп напоследок, как пиньяту, ты заслужил, Фейи, а что, если все было зря, они ведь сражаются за свой народ.

Что, если все было зря.

Тогда, после ужина, Грантер отвел его на пляж. Они прошли мимо розового сада за кованой решеткой, мимо старой каменной башни, по деревянному мосту; они уходили все дальше от фонарей, от зажженных на песке костров, от пьяных студенческих вечеринок. Луны не было, и скоро – слишком скоро – они оказались в полной темноте. Океан расстилался перед ними черным зеркалом.

Анжольрас замер у кромки воды, вглядываясь в звездный купол. Он не умел видеть красоту, не обращал внимания –

(Сейчас он продал бы душу, чтобы еще раз увидеть небо)

- но звездное небо, и теплый океанский воздух, и запах роз, и дым горящих вдалеке костров, и теплый песок под босыми ногами – все это обрушилось на него, как водопад, и он стоял на берегу, и нежные волны вымывали из-под ног песок, и он чувствовал, будто нечаянно прикоснулся к вечности.

(Кап, кап, кап)

А потом Грантер, раздевшийся до плавок, налетел на него со спины, обхватил сзади, зажал рот сухой ладонью, заглушая испуганный вскрик, и опрокинул на песок – навстречу теплым волнам, в пляшущие в черном зеркале звезды. Анжольрас сжимал его руку и смеялся в его ладонь – бездумным, свободным смехом, тем, каким смеются, когда будущее прекрасно и близко, когда ничто не кажется невозможным, и когда значения не имеет ничто, кроме этой секунды.
Что, если все было бессмысленно – если его смерть будет бессмысленна?

Когда его приходят забирать на казнь, он понимает сразу. Видит по глазам.

(Кап, кап, кап, кап, кап)

Он не верил в Грантера – любил его, но не верил. Поверил, когда Грантер поехал с ними. Он думал, что после этого лета все изменится. Может, даже этим летом.
Когда его ведут на казнь, он слышит шаги друзей за спиной.

*
Комбефер освобождает Грантера, когда понимает, что в карцере нет смысла. Грантер напоминает скелет – похудел так, что кожа на скулах натягивается, как на черепе, высыхает на руках, как у мумии.

«Пес, потерявший хозяина», думает Комбефер. Курфейрак вторит ему – и тут же осекается. Анжольрас бы их не одобрил.

Грантер не ест, даже когда они его выпускают.
Он смотрит на дверь и шепчет себе под нос.

Жеан единственный, кто не боится с ним заговаривать.

*
(Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап)

Черный глазок камеры. Анжольрас улыбается ему.

Его казнят для примера – конечно, он улыбается.

Ему надевают на голову мешок.

Грантер завел его в воду, и они поплыли – сквозь безмолвное черное зеркало, к темному горизонту. В воде мерцали звезды, пели зеленым золотом; они плыли сквозь темноту, к невидимому горизонту, едва слышные крики веселых пьяных студентов исчезали за спиной вместе с берегом, и тогда, в тишине, на мгновение, разводя руками звезды и вглядываясь в звездную сеть над головой, Анжольрас почувствовал себя почти болезненно живым.

Под ним была бездна, но тогда он о ней не думал.

«Медузы», - тихо сказал Грантер. «Маленькие. Светятся в темноте».

Анжольрас перевернулся на спину, нашел в воде его руку. Звезды были везде – перед глазами, в черном зеркале, в бархатном небе (он же не Жеан, чтобы придумывать оригинальные метафоры, право слово), и в ясных глазах Грантера, и в его сердце. И в будущем, конечно, звезды тоже были – в будущем, которое он не мог, да и не хотел, предсказать, но в которое он верил, как в себя.

Как в любовь.

Как поверил в Грантера.

Темный глазок камеры смотрит на него сквозь плесневую темноту мешка, и Анжольрас улыбается. Разрезы на щеках только-только затянулись, да и улыбки его никто не увидит, но какая теперь разница.

Может, все было напрасно. Может, его смерть будет напрасной.

В Грантера он поверил слишком поздно.

- Пусть они увидят, что ждет каждого, кто будет распространять здесь ересь, - шипит переводчик.

«Образование, мой друг, победит все», - улыбался Комбефер.

Анжольрас улыбнулся гнилому мешку, солнечным бликам, пробивавшимся сквозь протертую ткань.
Может, все было зря.

«Я верю в тебя», - прошептал Грантер ему на ухо, сжимая в объятиях.

Анжольрас улыбнулся. Его пальцы дернулись в последней попытке нашарить чужую руку.
Улыбка еще не успела сойти с его губ, как грянул залп.

*
Ролик загрузили оперативно – и еще оперативнее снесли. Грантер, проводивший сутки в обнимку с ноутбуком, конечно, успел увидеть все.
Анжольраса казнили в новолуние. Луны не было.

Грантер целую ночь провел на улице, сидел на ступеньках, улыбаясь далеким звездам, как помешанный.

Остальные сгрудились в гостиной, жались друг к другу, как щенки, и молчали.

Комбефер не мог перестать думать. Он смотрел на друзей, и думал, и задавался вопросом: что, если смерть Анжольраса была зря.

Грантер на крыльце мертвым взглядом уперся в светлеющее небо.

"Не зря",- шептал он безумно. "Не зря. Я услышал. Я верю в тебя."

*
Сутки спустя, после переговоров с генералом Ламарком, Комбефер сам вложил в руку Грантера пистолет.
Грантер поцеловал холодный металл и улыбнулся, поднимая темные глаза.

- Мы отомстим, - сказал Грантер. - Нет, не так. Мы все изменим.

Комбефера передернуло.

(Кап. Кап. Кап.)