[nimble-needle]

Тысячу раз видела уже и сломалась. Что там: МАРВЕЛ, мизерабли, тинвульф, найтвейл, ганнибал, что угодно, вотэвер

Правила: вы задаете мне персонажа, к нему называете номер желаемого сюжета из списка. Я добавляю к вашему персонажу своего и пишу однострочник на заданную тему.

1) Кошмар: Я напишу о своем персонаже, который видит вашего в кошмаре, или наоборот.
2) Поцелуй: Я напишу, как наши персонажи целуются, это может быть невинно или страстно.
3) Травма: Я напишу, как ваш или мой персонаж переживает какую-либо травму.
4) Убийство: Я напишу, как мой персонаж убивает вашего, или наоборот.

и еще 18 тем

5) Дом: Я напишу, как наши персонажи живут вместе.
6) Праздник: Я напишу, как наши персонажи вместе встречают праздник.
7) Розыгрыш: Я напишу, как наши персонажи разыгрывают друг друга.
8) Шрамы: Я напишу, как мой персонаж трогает шрамы вашего, или наоборот.
9) Рисование: Я напишу, как ваш персонаж рисует моего, или наоборот.
10) Тепло: Я напишу, как согреваются наши персонажи.
11) Утешение: Я напишу, как мой персонаж комфортит вашего, или наоборот.
12) Выпивка: Я напишу, как наши персонажи вместе пьют.
13) Игра: Я напишу, как наши персонажи вместе во что-то играют.
14) Любовь: Я напишу, как у наших персонажей начинается роман.
15) Смерть: Я напишу, как мой персонаж оплакивает вашего, или наоборот.
16) Ненависть: Я напишу, как наши персонажи ненавидят друг друга.
17) Соблазнение: Я напишу о том, как мой персонаж пытается соблазнить вашего, или наоборот.
18) Старость: Я напишу, как наши персонажи вместе стареют.
19) Песня: Я напишу, как наши персонажи вместе поют или играют на музыкальных инструментах.
20) Ребенок: Я напишу, как наши персонажи вместе растят ребенка.
21) Стихи: Я напишу, как мой персонаж читает вашему стихи, или наоборот.
22) Безумие: Я напишу о своем персонаже, как о пациенте психлечебницы, а о вашем, как о докторе, или наоборот.

*

в предыдущих выпусках

выполню все в рандомном порядке хд

от Julie Barnes - Стив Роджерс и поцелуи

Баки не спрашивает, не дает ему времени: толкает к стене, перехватывает руку железными пальцами, а настоящими вцепляется в волосы и дергает, заставляя откинуть голову. От поцелуя Стиву становится страшно: Баки целует, как дерется, зло, без раздумий, царапает губы зубами, давит пальцами ему на щеки, пока Стив не раскрывает рот, и берет его - языком, ладонями, трахает его одним поцелуем.
От поцелуя Стиву становится жарко: он сходит с ума, он стонет Баки в рот, обхватывает его за пояс свободной рукой, вжимает в себя, просовывает ему между ног колено, и Баки ему позволяет; Баки сжимает пальцы в его волосах, тянет к себе, обхватывает за шею, и Стив не знает, как мог быть таким идиотом, не знает, почему сейчас, даже думать не хочет, сколько еще мог прожить и ни разу не поцеловать Баки - теперь все равно, теперь все правильно.
Баки дергается, прерывисто дышит, глаза у него растерянные и дикие; Стив сам тянется к его губам, поцелуй, Баки любит поцелуи, Баки нужно целовать, у Баки жесткие, влажные, горячие губы, Баки стонет в ответ - тихо и удивленно.
И отталкивает его, резко, с силой, вдавливает в стену, сжимает горло. У него очень темные глаза.
Стив хрипит, скребя ногтями по металлическому запястью, и думает, что у Зимнего Солдата это, наверное, был первый поцелуй.
- Я люблю тебя, - зло выдыхает Баки и подается вперед, прижимаясь лбом к его лбу. Он вздрагивает, разжимает пальцы, гладит пострадавшую шею металлической ладонью, давится, будто это ему не хватает воздуха. - Это больно. Я так люблю тебя. Не могу. Слишком.
- Может, сначала свидание, - успевает сказать Стив, и еще, - Я тоже, господи, тоже, - а потом Баки снова его целует.

Настоящее свидание получается только через неделю.

от жоли весь в пыли - Сесил и безумие (во всех смыслах)

- Совы - не то, чем кажутся, - нараспев произносит она, хрипит она, шипит она, выцарапывает ногтями на нежном животе. - Он смотрит. Алый Король. Он знает, что совы - лживые ублюдочные твари, ведь они ангелы, а ангелов...
- Не существует, - кивает он. - Правильно.
- Ты говоришь, - смотрит она черными глазами, - я слушаю. Я запоминаю.
У нее худые запястья, такие тонкие, что ее нельзя заковать. Она сидит, выпрямив спину, чуть подогнув ноги, прямо, как настоящая леди.
- Ты почти здорова, Лора, - улыбается он ей. - Осталось выбрать правильную дверь.
В доме одна дверь - черная, с серебряной ручкой и кованым молотком.
В доме сотни дверей, и все они заперты.
В доме сотни зеркал.
В доме одно зеркало.
- О, милый мальчик, - с печалью тянет она. - Ты безумен, ты совсем обезумел. Но это ничего. Здесь так и нужно. Выбирай же.

Сесил Палмер оглядывается - он видит черные стены, засохшую кровь, чувствует горечь на языке.
Он один, а перед ним - железная решетка; перед ним зеркало, и черный шелк, который достала его мать, и там, за шелком, он сам.
Сесил Палмер закрывает глаза.

- Ты же понимаешь, - звенит ее голос, тысяча ее голосов, вокруг него, в нем, в его голове. - Пора выйти наружу. Город ждет тебя.
- Город ждет тебя, Сесил Палмер, - шепчет черное зеркало, с которого сброшено покрывало.
- Город ждет тебя, - повторяет Сесил Палмер из старого, разобранного радио, и девочка с золотыми локонами, грязная сука, сумасшедшая маленькая шлюха, светоносная девочка, серьезно смотрит на него из черной зеркальной глубины.
- Мне жаль, - говорит она, ее голос, о, ее чудесный, волшебный голос, он так полон любовью, так полон ужасом, так бугрится сожалением. - Милый Сесил. Мне действительно жаль, мой малыш. Ты ведь не виноват.
- Мне жаль, - шепотом повторяет он и целует мертвую Лору в белый, влажный, холодный лоб. Мертвая Лора благодарно ему улыбается.
Он открывает дверь.

Лес стоит посреди пустыни. В горячем песке копошатся побуревшие сосновые иголки, ветки плачут смолой.
- Добро пожаловать, - говорит ему сова. - Город ждет вас. Идите на запад, а у рассвета поверните прямо.

*

Лоре Палмер жаль сына. Но так уж получилось - лучше он, конечно же, лучше он, чем она.
Лучше отдать им первенца, чем душу.

от divine_sinner - Стайлз Стилински и ребенок

- Я все-таки за то, чтобы отнести это обратно в лес, - решительно говорит Стайлз. Он слишком умен, чтобы еще раз предложить это убить.
Лидия взмахивает ресницами, и, кажется, удивлена, что он не отводит взгляд. Она очень красивая - как Мадонна, Лидия, прекрасная Лидия с медной солнечной короной на голове... и этим в руках.
У этого голубая чешуя по всему телу, длинные когтистые пальцы, желтые глаза и, кажется, хвост. А еще у него перья - острые, как ножи, вокруг шеи, за ушами, и мягкие, переливчатые - хохолком на голове.
И оно, похоже, кажется Лидии невероятно милым. Она завернула его в одеяльце - "кремовое, Стайлз, не желтое!". Она и кроватку ему принесла - белую, всю в оборочках. Кроватка как раз поместилась между кроватью Стайлза и его компьютерным столом.
Когда Дерек - замечательный, мудрый, по-настоящему крутой волчара Дерек - предложил сразу закопать существо под Нематоном, чтобы все не получилось как обычно, Лидия так рявкнула на него, что Стайлз на секунду даже забыл, кто тут на самом деле оборотень.
А оно утробно заворчало и вцепилось в локон Лидии когтями.
Стайлз в жизни большей жути не видел. А уж у него-то есть кое-какой опыт по части жути.
- Серьезно, Лидия, положи его, - не выдерживает он, когда оно шевелится и издает какой-то звук. Завывание это, вот что, потустороннее завывание. - По-моему, оно хочет есть. А еще, по-моему, оно не молоком питается, а?
- Это девочка, - прожигает его Лидия убийственным взглядом. - Еще раз скажешь "оно" - я закричу.
- Он...а, надо подумать, оценит, - мрачно пытается пошутить он, а Лидия поднимает идеальную бровь и переводит задумчивый взгляд на завывающее существо.
- О нет, - он поднимает руки. - Лидия, нет. Нет-нет-нет. Крики баньши - не колыбельная!
- Для людей - нет, - невозмутимо отвечает она, не глядя на него, и набирает в легкие воздуха.

Стайлз успевает выскочить из комнаты и захлопнуть дверь. Но даже с первого этажа он слышит, как к крику Лидии присоединяется еще один - писклявый и жуткий.
Потом наверху смеются.
Все затихает.
- Я принес, - нарушает жутковатую тишину бледный Дерек, опуская в раковину большой черный пакет. Стайлз тоскливо тянет воздух носом и думает, что будет скучать по времени, когда мог точно сказать, что не знает, как пахнет дохлый опоссум.
- Если оно не будет это есть - охотиться пойдешь ты, - говорит Дерек и пытается мрачно просверлить его взглядом - как будто это он виноват, что Лидия вместо бездомных котят теперь подбирает бездомную нечисть. Как в старые добрые времена, с нежностью думает Стайлз и вздыхает.
- Она, - поправляет он. - Это она.

от be my liver - Курфейрак и старость

Барон Понмерси обрастает связями - полезными, бесполезными и попросту опасными. В его доме устраивают приемы, которыми очень гордится дед, и день за днем барон учится разговаривать с людьми, которые ему не интересны, отпускать остроумные замечания и оставлять о себе впечатление во всех смыслах достойного молодого человека.

- Как ты опустился, - весело хохочет Курфейрак. - "Достойный", фу-ты, посмотрите-ка! Встречу вас на улице - не подам руки, барон, так и знайте. Я дорожу своей репутацией.
Мариус смеется ему в ответ и на следующий день выходит на прогулку в самом старом и потрепанном сюртуке, который смог разыскать. Баронесса Понмерси смотрит на это с неодобрением, но муж говорит ей, что она так прекрасна, что красоты ее хватит для них обоих.

Барон Понмерси становится отцом - одного, двух, трех очаровательных малышей с кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Баронесса начинает раздаваться в талии и страдает мигренями.

- Я ждал этого, - с отеческой гордостью провозглашает Курфейрак, подхватывая Мариуса под руку на выходе из трактира. - Пора тебе вкусить божественного плода, который ты по глупости обходил вниманием в юности: гризетки, мой друг! Спелые, как яблочки, и с прекрасной кислинкой, лишь оттеняющей сладость. Теперь, впрочем, этот вкус даже больше придется тебе по нраву, коль уж ты столь неиспорчен.
Мариус хочет возразить - старая преданность взвивается в нем, как яростный дракон, но под насмешливым взглядом Курфейрака замирает, оседает, сворачивается на дне сердца, как очарованная змея.
Гризеток зовут Батиста и Джульетта.
Мариус не приходит к ним без Курфейрака; он столь же сильно скучал по другу, сколь по любви. По другу, признается он себе однажды ночью по дороге домой, даже сильнее.

Барон Понмерси разговаривает с господином де Курфейраком о философии, запершись в библиотеке и откупорив превосходный коньяк.
- В чем сущность любви? - спрашивает барон Понмерси после третьего бокала.
Курфейрак улыбается - игривой, юной, ни на день не постаревшей улыбкой.
- Любовь дарит бессмертие, - говорит он. - Если любишь кого-то, он тебя никогда не покинет. Даже после смерти.

Барон Понмерси стареет, и память его стареет вместе с ним.

Однажды барон забывает.

от безумие джека монро - Мариус и соблазнение

Когда Мариус, пытаясь пальцами оттянуть тугой галстук, входит в комнату, юная баронесса, поджав под себя ноги, сидит на застеленной кровати - прелестная, как ангел, будто белоснежный лебедь в озерце атласа и кружев.
Вид у баронессы невероятно напуганный.
- Мне сказали, - неуверенно говорит она, - что вы зайдете, и я должна встретить вас в ночной одежде, но...
Ее щеки заливает румянец. Мариус сглатывает.
- Я, - пытается начать он - и давится приступом удушливого кашля. Наставления деда звучат в голове так громко, будто дед кричит их из-за двери прямо в эту минуту. Слов так много, что у Мариуса пылают уши и кружится голова.
- Ангел мой, - начинает он наконец. - Я не уверен, что... У меня это первый раз. Я не знаю, как начать и что из известного мне... соответствует истине; но я знаю одно - весь день, любимая, я мечтал опуститься перед тобой на колени и получить твое позволение поцеловать край твоего венчального платья, как целовали бы платье императрицы.
Козетта, залившись краской, после минутного колебания спускает ноги с кровати. Юбки тихо шуршат, край приподнимается, открывая лодыжки, узкие щиколотки в шелковых чулках. Она вся - произведение искусства, темные локоны в аккуратной прическе, жемчужная нитка на шее; ее грудь часто вздымается под корсажем, и Мариус, опьяненный смутным предчувствием, прикусывает губу.
- Вы не должны, мой муж, - произносит она, и гордости в ее голосе чуть больше, чем смущения.
Мариус опускается на колени.

Ее ладонь ложится ему на затылок.

от лейтенант касатка - Грантер и ненависть

Грантер – это бедность: бедность художника, бедность, рожденная в вине, нищая роскошь, чужие деньги и чужие мысли, непроданные картины, проданное будущее.
Грантер – нищета, слепые глаза, обращенные под ноги, грязь, ломаные слова, фальшивые, ни гроша не стоящие; получив монетку здравого смысла, монетку гордости и надежды, он тратит ее на выпивку, заливая все лучшее, что в нем есть.
Грантер – тот, кому нет дела до своей страны, тот, кто будет спать, пока вокруг будут грохотать трубы, пока кровь будет литься за свободу. Грантер – живое предсказание, темное будущее, крикливо возвещающее о себе за бутылкой вина.
Грантер – воплощенные беды народа.

Анжольрас возненавидел бы его, если бы хоть раз по-настоящему заметил.

еще от be my liver - Дедпул и праздник проститеоносамо

- Заебись тут у вас, - одобрительно заметил Дедпул, открывая пиво об острый край нижней половины ледяной статуи. Верхняя половина сейчас таяла в чаше с пуншем. Он не очень хорошо прицелился. Такая неловкость. Статуя-то вроде была симпатичная. Даже со щитом.
На него смотрели. Со всех сторон. Глаза, глаза, один глаз, темные очки – почти как дома, подумал он и мечтательно вздохнул.
В углу кто-то кашлянул.
- Может, музыку включим? – попробовал он. – Я, конечно, польщен, вы молодцы, все так торжественно, но я вовсе не требую, чтобы вы и дальше молчали. Я вполне простой парень.
Тут он вспомнил кое-что, обернулся, наткнулся на взгляд и тут же развернулся обратно.
- А, он и правда другое дело. Но вы не унывайте. Он только выглядит так, будто собрался здесь всех убить. На самом-то деле убить вас должен я. Это мне заплатили! А он просто за мной таскается.
Логан за его спиной цветисто выругался. По плитке звякнул металл. Дедпул ему сочувствовал – неприятно, наверное, рухнуть в бассейн с такой высоты. Чертовы порталы. Вечно с ними что-то не так.
Теперь на него смотрели оружейные дула (и наконечник стрелы! Серьезно, кто вообще стреляет из лука?). «Сориентировались, ребята, надо же», с отеческой гордостью подумал Дедпул, отхлебнул пива и огляделся. Было на что посмотреть: ледяные скульптуры, гирлянды из цветов, дамочки в красивых платьях – о, и пицца, настоящая пицца, наконец-то хоть кто-то понял, что такое действительно крутая еда. Он-то думал, придется давиться канапе.
- Ты кто такой? – спросила рыжая, целясь ему между глаз.
- Спаситель мира, - ответил он. – И его ручная росомаха! Только для вас, в честь этого – что у вас тут? А. Свадьба. Отлично.
- Я знал, что схожу с ума, - равнодушно сказал брюнет в черном смокинге, задумчиво подкидывая на железной ладони фруктовый нож. Блондин в черном смокинге попятился, явно пытаясь закрыть его собой, и получил убийственный взгляд и тычок в спину. – Роджерс, клянусь богом, я…
- Вы такие милые, - вздохнул Дедпул, отбрасывая пустую бутылку и доставая из ножен катану. – Правда, они милые, Логан?
- Это Лига Зла, - рявкнул Логан. – Они милые, как твои кишки, намотанные на мои когти, если ты меня понимаешь. Закончим и валим отсюда. Господи. Почему именно ты, чем я вообще это заслужил.
На них смотрели. Тишина становилась немного неловкой.
- Не думайте, парни, я против вас ничего не имею, - с сожалением сказал Дедпул счастливой паре. - Ничего личного. Ваш зловещий план по изменению времени так вообще просто чума. Уважаю. Большой ваш поклонник. Но понимаете, будущее, временной парадокс, судьбы вселенной, если вас не уничтожить, то через пару лет вы разругаетесь и начнете межгалактическую войну, и в результате негде будет поесть чимичанги. Надеюсь, вы успели скрепить ваш брак? А то обидно будет.
От брошенного фруктового ножа он едва успел уклониться.
- Стоп, стоп, стоп! – блондин поднял руку, второй удерживая за пояс своего законного супруга. – Мы не Лига Зла! Мы Мстители – мы предотвращаем войны! И мы не разругаемся. Правда, Баки?
- В прошлый раз вы разнесли Сеул, - хмыкнул парень с луком.
- А в позапрошлый – Вашингтон, - добавила рыжая. - Правда, Стив, признай, что ваши способы разбираться с проблемами немного…
Логан с утробным рыком хлопнул себя по лбу. Катана Дедпула печально опустилась.
- Опять не тот мир? – неверяще переспросил Дедпул. – Да сколько можно.
- Это уже семьдесят второй, - напомнил Логан, скрипнув зубами. – Эта хрень над нами издевается!
- Ну что же, - философски заметил Дедпул, - здесь, по крайней мере, есть пицца! Эй, парни, спасибо за приглашение, ну конечно, мы можем остаться! И простите, что снес голову жениху. Замороженному, то есть. Крутая была статуя!
- Мой подарок, - гордо сказал Тони Старк. Тони Старк в любом мире был одинаковый.
- Ты можешь убить его, - сказал Баки Дедпулу. – Мы не обидимся.

И наконец-то включили музыку.

от сьюзи бишоп - Прувер и рисование (

предупреждения

гет, воображаемый кроссдрессинг)

Хороший мальчик из светской хроники платит за все воскресенье. Татуировка – это на всю жизнь, он понимает; поэтому просит сперва боди-арт. Хороший мальчик учится с ней в одном колледже и очень хочет стать плохим.

- Разденься, - говорит Эпонина, завязывая волосы в высокий пучок; резинка тугая, чтобы не было больно, пучок приходится делать слишком свободным, и пряди, конечно, торчат, но она же не модель. – Давай, не красней, чего я там не видела.
У нее уже все готово – палитра, кисти, банки с красками, все прямо перед ней, на старых газетах. Он смущенно ерошит волосы, неловко улыбается – хороший, воспитанный мальчик, просто частная школа, где таких только делают, - и раздевается: снимает футболку, стягивает кошмарные штаны с военным принтом, и белье у него, против ожиданий, не цветное, не в полоску и не в цветочек, а самое обычное черное.
«Если бы он носил под одеждой кружева, было бы другое дело» - хмыкает она про себя, разглядывая его: подтянутое тело, бледная кожа в веснушках, очерченные мышцы, поджавшийся от холода живот, крупный член. Он красивый – без одежды гораздо красивее, хотя и скучный, пока еще скучный. Ему пошло бы черное – ноги в черных чулках, кружевной пояс, какие-нибудь хорошенькие атласные трусики, которые так славно обтянули бы его – стринги, чтобы полоска уходила в эту крепкую задницу; она могла бы сжать его ягодицы, раздвинуть половинки и пощекотать шелк.
Это плохо. Работа не должна… Это работа.
- Уверен, что готов? В твоей воскресной школе тебя не осудят? – язвительно спрашивает она, так язвительно, чтобы уколоть, а он дружелюбно улыбается. У него ямочки на щеках.
- Это же пока просто рисунок, - беззаботно говорит он. – Давай, удиви меня. Хочу посмотреть, что выйдет.
Она поднимается на ноги, обходит его кругом – задница великолепная, и он удалил везде волосы, как она и просила. Она тяжело сглатывает. У него нелепо краснеет шея.
Она показывает ему, где встать – на куске пола, застеленном тканью, обычная мешковина, вся в пятнах краски.
- Все тело, - предупреждает она, - выбирать – так выбирать.
Он кивает, и глаза у него блестят.

Через месяц она делает ему татуировку на ребрах, а потом трахает его на кровати его папаши, прямо в их дорогущем летнем доме.
Через два месяца под одежду он надевает кружевные стринги.

АПД. от Ни-Аптерос - Баки и тепло

Их окна были напротив, а дома стояли так близко, что из обычной доски у них получился отличный крепкий мост. Стив вечно забывал закрыть окно, когда начиналась гроза.

Темнота сгущалась, заползала в дом, как ни запирайся; дом стонал, дрожал под порывами ветра, ветки старого вяза стучали в окна, стекло звенело, и сквозь раскаты грома и шум дождя Баки слышал призрачные шаги.
За громом что угодно может прятаться, думал он, и смотрел на полоску темноты между дверцами шкафа - замок был сломан, шкаф не закрывался. Ветер выл.
А потом Баки вспоминал, что Стив, придурок, конечно, опять не закрыл окно.

- Подвинься, - шептал Баки и пихал громко сопящего Стива. - Так и знал, что ты тут трясешься от страха.
- Ага, - сонно бормотал Стив, отодвигаясь к стене. - Умираю от ужаса. Еле тебя дождался.

Баки вытирался полотенцем, которое Стив с вечера забывал на стуле, натягивал сухую футболку и забирался в кровать. Одеяло было одно; Стив был теплый и все время пихался.

Баки совсем не боялся грозы.

*

"Выступаем завтра", - сказал Стив. "Прямо в пасть смерти", - сказал и ухмыльнулся, придурок, и ничего не боялся. Никогда ничего не боялся. А стоило бы.
Они делили комнату - капитана Роджерса, героя дня, разместили отдельно, в комнате с настоящей кроватью и даже с окном, а сержанту Барнсу не хватило койки в общей спальне.
Баки привык делить со Стивом кровать.
Сержант Барнс предпочел бы оказаться подальше от Капитана Америки.
Стив стал выше, тяжелее, Стив занимал больше места; но в одеяло кутался так же, и так же тяжело выдыхал, расслабляясь, и сопел, устраиваясь удобнее.
Баки повернулся к нему спиной и скомкал в кулаках колючий армейский плед.

"Прямо в пасть смерти" - умница, Стив, точнее не скажешь. В вонючую, окровавленную пасть, туда, где темнота и холод, и огонь, и кровь, перемешанная с грязью, и сапоги скользят, и ни в коем случае нельзя падать: упадешь и не встанешь, уткнешься лицом в вывалившиеся чужие внутренности, закричишь и не сможешь перестать - он знает, он видел, как сходят с ума, как офицерам приходится избавляться от них, чтобы не съехали с катушек остальные. В комнате тихо, Стив мерно дышит, а сержант Барнс слышит, как рвутся гранаты; сержант Барнс закрывает глаза и видит, как оружие Гидры сжигает его товарищей, как обугливаются лица, как чавкает земля, набухая кровью.
Стив теплый, большой, Стив и его чертово новое тело, Стив будет там, среди выстрелов, в крови, Стив будет кричать, как кричали другие; Стив ворочается, трется щекой о подушку, чтобы было удобнее. Стив хочет, чтобы он туда вернулся.

- Ты дрожишь, - вдруг шепчет Стив у его уха, и его рука, тяжелая и горячая, ложится Баки на пояс. - Что такое? Лихорадка? Может, тебе...
- Заткнись, - шипит Баки сквозь стиснутые зубы; его трясет, Стив обнимает его, Стив хмурится, Стив горячий, как будто это у него лихорадка, и Баки вдруг, к собственному ужасу, давится всхлипом.
- Баки, - встревоженно говорит Стив, прижимает его к себе, накрывает одеялом - их обоих, коконом, как раньше, как всегда, как тысячу раз.
- Заткнись, - повторяет Баки, - Ничего, это ничего, - и, заставив себя вдохнуть, - Утром буду в норме. Если дашь мне поспать.
Стив прижимается лбом к его затылку и ни о чем больше не спрашивает.

Утром Баки все так же страшно.
Утром Стив возвращается на войну, и Баки идет вместе с ним.

*

Каждую ночь Баки просыпается, потому что Стиву снятся кошмары.
Если закрыть шторы, в комнате становится совсем темно - темно и тихо, и холодно, потому что Стив спит с открытыми окнами. Баки, наверное, боялся бы - слишком о многом это напоминает; но он не боится.
У Стива тяжелое, напряженное дыхание - он упирается лбом в подушку, комкает в руках простыни и мелко, почти незаметно дрожит. Он сбрасывает с себя одеяло, у него влажная, каменная спина, и каждый раз, когда Баки до него дотрагивается - обычной, человеческой рукой, осторожно кладет ладонь на основание шеи - Стив виновато дергается и замирает.
- Я не хотел тебя будить, - повторяет он каждый раз, и Баки совершенно не знает, что с ним делать.
Он даже рад, что Стив не слышит его кошмаров.
Стив пытается выровнять дыхание, расцепить пальцы, прячет лицо в подушку - он тоже не думал, что это с его кошмарами им придется разбираться, и он все такой же придурок, как раньше, и думает, что должен быть сильнее всех.
Баки ложится на него, накрывает всем телом, проводит ладонями по бокам - Стив дергается и против воли сдавленно фыркает -- и накрывает их обоих одеялом. Как коконом.
Когда он просовывает руку Стиву под живот, у Стива краснеют уши, а дыхание снова сбивается - на этот раз так, как нужно.
- Баки, - шепчет он, - спи, нам рано вставать, - и стонет, выгибаясь и вздрагивая.
- Вот и вставай, - говорит Баки ему в шею. - Уже утро.

Стив не боится своих кошмаров.

от маленький мертвый Прувер - Прувер и смерть

- Он был так молод, - с сожалением перешептываются гости, - и из такой хорошей семьи. Бедная баронесса, похоронить единственного сына...
"Бедная баронесса", звучит изо всех углов. Юная баронесса Понмерси, и царственная баронесса Прувер, одна в день свадьбы бледна, как лилия, потому что поцелована чужой смертью; другая держится по-королевски, закутанная в темные шелка, и румяна от горя, как роза. Баронессу Прувер пригласил Жильнорман.
Баронесса пришла на свадьбу к другу своего сына.
Баронесса принесла стихи - несколько листов в простой деревянной шкатулке.
И когда ей высказывают соболезнования, она вскидывает голову, смеривает их стальными глазами и улыбается.
- Мой сын был поэтом, - говорит она. - Поэт живет, пока живы его стихи. Мы на свадьбе, а не на похоронах, господа.
Юная баронесса плачет, когда звучат слова о любви.
Конечно, от счастья.

от Aenji - Питер Паркер и ненависть (спойлеры про Гвен)

Она улыбается, взмахивает ресницами, а Питер на нее не смотрит; он не замечает, отворачивается, он думает, в какой ресторан повести ЭмДжей.
Она смеется со своими друзьями; солнце сияет, золотит ее, мягко целует ее щеки, ее нежные губы. Она смотрит, как Питер уходит, не оборачиваясь.
Она дышит, смеется, попав под дождь, хватает Флэша за руки и кружится с ним - ему неловко, но он улыбается.
Она проживает целую жизнь, счастливая и веселая, и думает, что Питер Паркер однажды разбил ей сердце.

Питер Паркер просыпается по ночам и ненавидит Человека-паука за то, что она мертва.
И ненавидит Питера Паркера, который никогда ее не любил.
Потому что он спас ей жизнь.

от жеан коварный интриган - Монпарнас и шрамы

- Этот вроде ничего, - пыхтит мальчишка, переворачивая тяжелое тело. Он хлипкий, вертлявый, как крыса, нервно оборачивается, смотрит заискивающе - даже в темноте видно, как блестят у него глаза.
Монпарнас садится на корточки, стараясь, чтобы на ботинки не попала кровь: она холодная, вязкая, впитается в подошвы, и попробуй потом избавиться от следов. Кто-то был жив, когда его сюда притащили - может, тот жирный старикан, или вот этот урод с всклокоченными волосами - может, и он, у него перекошен рот, как от крика. Так и истекал кровью, полумертвец среди трупов. Кричал. Может, надеялся, что за ним придут.
Ну да стены в погребе толстые.
Пришли ведь - он не дождался, а они пришли. Не за ним, конечно. А за наживой.
- Смотри, - мальчишка дышит со свистом, чуть не дрожит от волнения; тонкими, грязными пальцами он оттягивает мертвецу нижнюю губу, пухлую, в черной кровавой корке. - Зубы отличные.
Зубы и правда хорошие - светлые, белые, и кровь на них почти не попала; да только Монпарнас не зубодер. Это для крыс, вшивых, юрких, для грязных портовых пьяниц, для шлюх, слишком гнилых, чтобы ублажать мужчин, но не для него. Его интересует другое: перстни, кольца, содержимое карманов. Золото. Серебро.
А в карманах у студента пусто.
Монпарнас наклоняется ближе, встает перед мертвецом на колени и тянет на себя сорочку - хорошая была сорочка, похоже, батист, тонкая, нежная - значит, мертвец был из богатых; ее тоже удалось бы продать, не будь она в решето, не липни она к ледяному телу от засохшей крови. Кожа у трупа белая, такая белая, что даже под грязью в темноте почти светится. Голыми пальцами Монпарнас задевает раны - на шее, на животе, между ребер. Зачем только снял перчатки.
На груди - тоже ничего. Ни монетки, ни медальона.
Сплошная трата времени, брезгливо думает Монпарнас, поднимаясь с колен.
Почему-то ему хочется побыстрее уйти.

Возвращается он без улова.

от Король Артур и его рыжая Гвиневра с зонтиком - Хоукай и убийство

Клинт и не думал, что когда-нибудь встретит снайпера, который был бы так хорош в рукопашной: в конце концов, либо одно, либо другое, в этом весь смысл, вот почему это называется стиль - не будет же какой-нибудь Тор сидеть где-нибудь с винтовкой и выжидать, в самом деле. Бой - это характер; твое любимое оружие - это ты сам.
(В случае Нат - буквально.)
Джеймс Барнс был стрелком. Джеймс Барнс был чертовски хорошим стрелком, даже без этой своей механической руки - он стрелял правой, и прицел у него был точный, как сама смерть. Клинт знал: однажды Барнс целился в него.
(Он сказал: "Ты забыл лицо своего отца, стрелок". Никто не успел предупредить его, что с Барнсом шутить нельзя; еще никто не успел предупредить его, что Стив Роджерс устроил наконец личную жизнь, и когда капитан метнулся под прицел с поднятыми руками, Клинт успел его похоронить.
Тогда хоронить не пришлось.)
Джеймс Барнс был стрелком.

А потом стал Капитаном Америкой.

*

Он не оглушал щитом; он вообще редко им пользовался, хоть и вечно таскал с собой.
Он убивал голыми руками.

Шерон Картер вздрагивала, встречая его в коридорах; Шерон Картер кричала по ночам и глотала слезы, Шерон мыла руки, мыла долго, по нескольку раз в день.
Тони Старк отводил глаза. Тони Старк выпихивал из горла шутки, сухие и больные, как ржавчина, и переводил деньги, и мешал всему миру встать на след нового капитана - куча денег у него уходила, у Тони Старка. Наверное, он не спал по ночам.
Наташа боялась, и поэтому пыталась помочь. Джеймс Барнс пугал ее до хрипа, до исчезнувших слов и побелевших губ, и она, конечно, настаивала, что будет работать с ним. По ночам она лежала молча, отвернувшись к окну, и сжимала ладони. Она очень коротко стригла ногти.
Брюс вел себя как обычно. Один раз он сказал, что между человеком и Другим Парнем лезть никому не стоит. Бесполезно даже пытаться.
Клинт прикрывал спину Капитана Америки и видел, как тот ломает кости; сворачивает шеи; перерезает глотки; выдавливает глаза. Видел кровь, видел, как Капитан Америка управляется с ножами, слышал звук, с которым череп разбивался о мостовую после удара железной рукой.

- Места в тюрьмах не напасешься, - хрипло говорил Барнс. - Угрозу нужно устранять раз и навсегда. Убей врага. Или он вернется.

Брока Рамлоу Капитан Америка убил щитом. Удар пришелся в шею, удар был такой сильный, что край прорезал кожу, вспорол мышцы, перебил горло; Брок Рамлоу умер за считанные секунды, захлебываясь кровью, а Джеймс Барнс, отшвырнув его тело, глубоко вздохнул и медленно стер со щита кровь. Правой рукой.

(Потом, следующей ночью, Наташа белыми губами прошептала, что видела, как Джеймс Барнс плакал. Она сказала, что у него были совершенно сухие глаза.
Она сказала, что хотела помочь.
- Ты отомстил, - вот что она сказала ему. - Теперь ты можешь передохнуть. Можно остановиться.
А он ответил ей:
- Если я остановлюсь, у меня ничего не останется.)

*

Мир, в общем, не изменился. Никто ничего не заметил. Стив Роджерс умер, его оплакали; по Стиву Роджерсу был объявлен национальный траур, но преступность жила, и Капитан Америка продолжал с ней бороться.
Может, теперь он стал чаще бороться с ней по ночам. Но кого это волновало?
У всех героев есть свои странности.

*

Клинт прикрывал Капитану Америке спину и переставал понимать, кого нужно остановить.

от жоли весь в пыли - Грантер и комфорт

Анжольрас не подает вида, но на самом деле жутко расстраивается.
Поэтому он слишком резок - несправедливо резок, и весьма пылок, и говорит больше, чем за все выходные. И почти не прикасается к мясу - только отпивает вина.
- Анжольрас, - прерывает Грантер тираду на середине. - Брось. Не каждый понимает современное искусство.
- Насилие и уродство - я понимаю, когда это обосновано, когда за этим стоит идея, но жестокость ради жестокости... - Анжольрас бледен, вино придало блеск его глазам, и выглядит он справедливо возмущенным. Только щеки порозовели. Не знай его Грантер, дальше возмущения он не увидел бы. - А остальное? Как насчет псевдоконцептуальной бессмыслицы, которая некрасива, которая ничему не может научить, и...
- Искусство - это как революция, - хмыкает Грантер, и Анжольрас удивленно вскидывает брови. - Не каждый может понять, что двигало художником; не все понимают, зачем это нужно, кто-то считает это бессмысленной, глупой жестокостью, темными пятнами на истории; кто-то осуждает кровь, смерти, кто-то жалеет тех, кто погиб. А кто-то видит в этом смысл. Для кого-то замысел художника понятен даже спустя века.
Анжольрас неопределенно поводит плечом, но не отводит взгляд. Он не улыбается - так не улыбается, когда хочет рассмеяться.
- Но в этом... искусстве, - медленно говорит он, - совсем нет жизни.
- Жизнь есть даже в смерти, - пожимает плечами Грантер, - и здесь тоже. Революция - это сплав ума и сердца; так и искусство - любой художник пишет сердцем, как лидер ведет народ. Просто ты видишь сердце лидера, там, где многие видят одни лишь идеи; а сердце художника для тебя непонятно.
Анжольрас опускает глаза на свой стейк и задумчиво толкает вилкой кусок спаржи.
- Так уж и непонятно, - тихо говорит он.
Анжольрас не умеет многого: разбираться в искусстве, признаваться в любви, смиряться с тем, что он чего-то не умеет.
Грантер улыбается.
- Эй, - зовет он, и Анжольрас нехотя поднимает на него глаза. - Ты можешь вообще ничего не понимать в искусстве, я все равно буду тебя любить. Для искусства у тебя есть я.

Анжольрас все равно продолжает ходить с ним на выставки.

от Шкав - Стив Роджерс и травма

Прикосновения - это боль.
Как же он себя ненавидит.

Прикосновения - это значит, что будет душно, а потом будет холод; голая кожа - электричество, и иглы, и уколы, от которых голову заволакивает больной, желтушный туман; это холодный, липкий пот, остывающая кровь, это значит - нет приказа, это тишина, а потом крик, крик, крик. Содранное горло, вкус железа, вкус резины, горечь, хриплый, чужой, жуткий вопль, а потом кончается время, чтобы начаться с того же. Вот что такое прикосновения.

Стив вообще не должен хотеть - Стива должно тошнить от него, от запавших глаз, от бледности и темных кругов под глазами, от изуродованной кожи, от этой чертовой руки; Стив не должен, но хочет, как будто он слепой или сумасшедший.
Было бы куда проще, если бы Баки не хотел его в ответ. Если бы не помнил, каково это - хотеть.
Он, конечно, помнит, и просыпается по ночам вовсе не от кошмаров; к кошмарам он привык, их он вытерпеть может, а вот жар, прерывистое дыхание, тяжелое, вязкое, страшное желание - нет. Губы Стива, его руки, твердые, огрубевшие от оружия, и голос Стива, севший, низкий, и его кожу под своими руками, и волосы, и то, как Стив поднимает глаза, как облизывает губы - он помнит, ему нужно, у него путаются мысли, пересыхает во рту, Стив, говорит он в темноту одними губами, Стив, Стив.
Во сне он не помнит, что значат прикосновения. Он просыпается, он зовет Стива, и не сразу вспоминает, почему Стив спит в другой комнате.
Когда Стив спал рядом, Баки просыпался, сжимая ему горло.

Он почти сходит с ума, Стив постоянно рядом, Стив смотрит на него, Стив тоже помнит, и это совершенно невозможно. Каждый день Стив целует его - целует, сцепив руки за спиной, или вцепившись в стол, часто дышит, пьянеет от напряжения, позволяет сжимать свои плечи, целует так, что кончается дыхание, что исчезает все, кроме поцелуя. Стив каждый день целует его, и дает себя целовать, одними губами, и раскрытым ртом, и языком, глубоко и жарко, Стив тоже, тоже сходит с ума - и ничего больше не делает.
Когда он в первый раз попытался дотронуться, Баки его ударил.
Руки дернулись сами - оттолкнуть правой, ударить левой, с размаха, тыльной стороной, так, чтобы голова дернулась, чтобы он отвернулся, перестал смотреть. След от удара сошел на следующий день, Стив повторял, что все в порядке, конечно, все в порядке; Стив повторял, и целовал его, и стискивал кулаки так, что на ладонях оставались царапины.
До сих пор остаются.
Они оба сходят с ума.

- Давай, - говорит Баки, стягивает футболку, так резко, что на левом плече она рвется. - Сделай это. Я не могу так больше, Стив, давай.
Он садится в кресло - почти падает назад; кресло прохладное, кожаное, жесткое, он вцепляется в подлокотники пальцами, откидывает голову назад и сжимает зубы. Он не дрожит - он сильнее, Стив не заметит, Стива там не было, Стив не поймет; он дышит, тяжело, через нос, слишком часто, сердце заходится, в глазах плывет, глазам больно от яркого света, от потолочной лампы, а Стив ничего не делает.
Стив молчит.
- Давай же, - выдавливает Баки. - Стив. Все под контролем.
Стив смотрит на него; Баки не видит его глаза, не может посмотреть, нужно смотреть вверх, так будет легче, - но он кожей чувствует, какой темный, какой тяжелый у Стива взгляд.
Стив не двигается.
- Я хочу тебя, - добавляет Баки, вдруг понимая, - хочу, Стив, я правда...
- Я знаю, - тихо отвечает Стив, но прикосновение не приходит. Стив наконец отмирает, подходит ближе - так близко, что почти касается его коленей своими; Баки чувствует его тепло, его тень, слышит, как Стив дышит с ним в такт, как пытается выровнять дыхание.
- Я знаю, - повторяет Стив, наклоняясь к нему, и вдруг опускается на колени. Баки дергается - его подбрасывает, сквозь боль в висках и сквозь шум, подбрасывает, и он вскидывает голову - (нельзя, смотреть вверх, не дергаться, нельзя) - а Стив, порозовевший, с красными, влажными губами, смотрит на него темными, серьезными глазами: смотрит так, как смотрят в бою.
И поднимает руку.
Баки с шумом втягивает воздух.
Но в этот раз прикосновение не приносит боль.

- Я хочу, - говорит Стив, касаясь его костяшек кончиками пальцев, - поехать на Кони-Айленд.
Баки вздрагивает, облизывает губы, Стив трогает его пальцы, щекотно, невесомо, ведет от костяшек к ногтям, обратно, к тыльной стороне ладони. Под левой рукой лопается кожа; Баки закрывает глаза, чтобы не видеть, как дрожит его ладонь.
- Сделаем все правильно, - шепчет Стив. - Начнем заново.
- Свидание, Роджерс? - фыркает Баки, сдавленно, тихо, - Ну ты и старомодный. Скажи еще, что будем держаться за руки.
Стив накрывает его ладонь своей.
- Будем, - улыбается он. - На публике.

И все получается.

от Fox_berry - Соби и соблазнение

У Сеймея покалывает губы.
Проблема в том, что Соби всегда выигрывает.
Слабость, слабость по всему телу, теплая, мягкая, даже голову повернуть сложно; но он поворачивает, сдувает с лица волосы, слишком длинную челку. В лунной темноте губы у Соби темные. Искусанные, влажные, наутро станут совсем шершавыми, и он, конечно, снова начнет - облизывать, теребить зубами, и на ветру, и в ресторане, и когда они сядут на поезд, и всю дорогу. Все, что он делает - чертова порнография.
В лунной темноте Соби улыбается.
Он все еще не может отдышаться.
Сеймей хочет трахнуть его снова. Вдавить в матрас, дернуть за волосы, так, чтобы он выгнул шею, чтобы подставился, дышал в губы, хватал воздух раскрытым ртом. Чтобы цеплялся за простыни. Чтобы снова - "не трогать" - вцепился в плечи. Чтобы остались следы. Вот же черт.
Сеймей тоже не может выровнять дыхание.

Щелкает зажигалка.
- Автобусы уже не ходят, - спокойно говорит Соби, затянувшись и выдохнув дым, говорит тихо, покорно, с толикой осторожной заботы, и бросает на него победный взгляд.
Сеймей отбирает у него сигарету, потому что может.
После пары затяжек Соби забирает ее обратно.
- Я ненавижу тебя, - говорит Сеймей в потолок. - Не воображай себе.
- Ты ненавидишь проигрывать, мой господин, - низким шепотом отвечает Соби, лениво развернувшись к нему. От знакомой, царапающей, призрачной усмешки в его голосе Сеймея снова окутывает теплом. - Уж прости. Но я лучший. Я не проигрываю, - хмыкает он. - даже тебе.
- Успеешь еще, - фыркает Сеймей. - Есть правила, которые тебе не сломать.
- Вызов, - довольно кивает Соби, прижимается к нему плечом и сонно жмурится.
Сеймей обнимает его и позволяет заснуть у себя на плече.

Следующей ночью он тоже остается.

от буке в кабаке - Жавер и выпивка

Туда, в темноту, за тяжелую дверь, ему нельзя. Сегодня нельзя: обычно никто не обращает внимания - а то и подбадривают, а то и хватают за ухо коряжистыми, грубыми пальцами и волокут, в грязый, удушливый, ледяной сумрак, к нечистотам, вони прелой соломы, к крепким решеткам и истлевшей мешковине. Когда разносят еду, иногда миску ставят и перед ним, на пол, "жри, щенок, давай", "смотри, папаша, воспитали твое отродье". Он никогда не ест. Его макают лицом в помои, в гнилую, липкую жижу, которую те, за решеткой, называют похлебкой; он задыхается, отфыркивается, как лошадь, глаза дерет, но никогда, ни разу не делает ни глотка.
(Его высекли, когда он укусил главного, здорового и вонючего, как бочка. Его высекли, а на следующий день он укусил снова.)
Но сейчас, сегодня, ни в коем случае: наступила ночь, дверь заперли, задвинули тяжелый засов, а ему наказали остаться снаружи. Внутрь нельзя; и в теплый кружок света за распахнутой дверью тоже нельзя: там кто-то важный, кто-то особенный, кто-то, ради кого утром его окатили чуть теплой мыльной водой, прямо из общей бочки в казарме. Ему наказали сидеть тихо, держаться подальше, а то - "будешь сидеть с папашей".

Он все равно подходит. Там, в каморке, светло и горит огонь в очаге; там тоже вымыли, вычистили все, и пахнет оттуда теперь приятно: не мочой, потом и кислым вином, а чем-то, от чего во рту становится вязко. Туда тянет, хоть и нельзя, и он снимает грубые башмаки, которые на него нацепил повар, и подходит тихо, приседая на каждом шаге. Он прижимается к каменной стене, не дышит даже, и все-таки заглядывает.

И там, напротив начальника - другой человек. Начальник - грузный, злобный, как десять его отцов, с лающим рыком и гнилыми зубами - сидит за столом, съежившись, подобравшись, и смотрит, как на него смотрят из-за решеток. Он молчит, теребит полу мундира толстыми пальцами, а гость разливает вино.
Гость стройный, с прямой спиной, в новеньком, чудном мундире. У гостя белые перчатки - лежат на выскобленном столе, и холеные руки, и шпага, и золотые пуговицы. Вино льется в мутный бокал, переливается в огнях свечей, как багровая лента.
Он скребет пальцами по стене - обламывает ноготь и всхлипывает со свистом.
Гость оборачивается.
У него строгое, бледное лицо. И улыбка.
- Эй, - зовет он и взмахом руки осаживает вскочившего было начальника, - ты из детей охраны?
- Родился он здесь, - рокочет начальник. - Цыганское отребье. Взяли вот. Помогает по кухне.
Гость задумчиво разглядывает его. На столе за ним жирно блестит целый жареный гусь. Он сглатывает; губы под языком шершавые и соленые.
Гость вскидывает брови и давит короткий смешок.
- Холодно там, - произносит он вдруг и подманивает рукой. - Ты зайди-ка. Глотнешь вина и согреешься.

*

Господин Мадлен подает руку, как равному.
Когда господин Мадлен приглашает выпить по бокалу вина за обедом, тюрьма наконец разжимает тиски.