А этот мне даже самой нравится. В некотором смысле.
Название: One day more
Размер: мини, 3800 слов
Пейринг/Персонажи: Грантер/Эпонина, Анжольрас/Грантер
Категория: гет, преслэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Иногда приходится ждать.
Примечание/Предупреждения: модерн!AU, зомби-апокалипсис.
"Доброе утро, Париж"."Доброе утро, Париж".
Утро-то на самом деле херовое – Эпонине такие нравятся, но кто ее сейчас спрашивает. Эпонина с ним не разговаривает, а значит, Грантер обойдется без ее бесконечных романтических вздохов насчет готических акварелей и туманных призраков и чего там еще. Это утро – такой же кусок говна, как и все предыдущие, тошнотно-размытое, тяжелое, как крыша склепа, как башка после бутылки текилы, как намертво запаянная крышка свинцового гроба. Жирные, вспухшие облака тужатся, пытаясь разродиться снегом, а выдавливают из себя всего только пару жалких, кислых капель – бессмысленные миллиарды призрачных водных частичек. Ветер подхватывает их, разбивает о лицо мокрым веером – мерзко, будто мочой плеснули. Грантер не понимает, почему до сих пор поднимается на крышу, еще меньше понимает, почему стоит среди этой мерзости полчаса, почему разглядывает пустые улицы, мертвый бесцветный горизонт, почему до боли впивается в металлический поручень ограждения. Давно ведь ясно, что чем сильнее ждешь чего-то, тем сильнее оно будет от тебя прятаться. Они не вернутся, пока он смотрит, пока он ждет и пытается разглядеть их приближение.
Но перестать первым делом приходить сюда каждое утро он не может. И он еще не настолько спился, чтобы желать слушателям "дерьмового утра" – пока еще нет. Они – те, кто слушают, те, кто может услышать, – не заслужили вонючий кусок его тоскливой депрессии на завтрак, так что он сдерживается. Уж на это-то он способен.
"Доброе, доброе утро – всем, кто сейчас меня слышит. Все, кто нежится в своих постелях, жмурит глаза, стараясь ненадолго удержать ласковый сон; те, кто уже проснулся, кто давно встал и даже сделал зарядку; те из вас, кто сейчас, в эту самую минуту, прижимают лед ко лбу, проклинают старину Джонни и братца Хорхе и смотрят, как вращается в микроволновке вчерашний кусок пиццы; и те, кто еще не ложился, и те, кто проснулся в незнакомой чужой постели, и те, кто только уснул, и, конечно, ты, Анжольрас, не думай, что я забыл о тебе... Вы все пережили еще один день, еще одну ночь, и я вас искренне поздравляю. И знаете – думайте обо мне, что хотите, но, по-моему, это стоит отпраздновать".
В студии тихо – так тихо, что воздух как будто потрескивает. Если надеть наушники, слышен только собственный голос, и еще немного – сердце, бессмысленно колотящееся в горле. Наушники Грантер не надевает вот уже неделю – они болтаются на его шее, щекочут грудным звуком, треском, его низким голосом.
Если не надевать наушники, можно притворяться, что все хорошо. Голос не срывается. Прорывающееся визгливое отчаяние ему просто мерещится, ведь посреди всей этой хероты он как-то мутировал в перфекциониста и теперь просто придирается к себе. На самом-то деле все отлично – у него прекрасно получается, он не волнуется, не переживает, и уж конечно он не потерял надежду. Анжольрас сказал, что вернется – это значит, что он вернется, все, других вариантов нет.
"Тридцать дней", сказал Анжольрас. А сегодня ведь только двадцать девятый.
Воздух в комнате состоит из молекул, эти молекулы движутся, ударяются, расходятся, чтобы никогда больше не встретиться. Кофе из автомата – прогорклый, мутный, настоящая, эталонная дрянь. Грантер бы подал заявку в книгу рекордов. Подал бы. Где-то там, в другой реальности, обязательно... подал бы.
В этой реальности, в своем паскудном настоящем, он просто выплескивает половину, прямо на пол, и доливает в кружку виски.
"Отметить нужно, но пить с утра – моветон? Не беспокойтесь, мои Эвридики, мои Орфеи, мои Клитемнестры и Персефоны, мои Оресты и Патроклы – я же здесь, и я выпью за вас. Вот говнюк, пить в прямом эфире, можете сказать вы, и, конечно, будете правы. Эй, да вы же можете позвонить мне прямо сейчас и выразить свое негодование! Звоните! А то начальства я тут что-то не вижу, оно в бессрочном отпуске, начальство, чтоб вы знали. Не позвоните – так и буду делать тут, что хочу, имейте в виду. Телефон – сорок два-ноль-семь-тридцать восемь-сорок два, и вы можете не только обругать меня, но и похвалить, или передать привет, или даже заказать песню! Сорок два-ноль-семь-тридцать восемь-сорок два. Я буду ждать, ну а пока – пока послушаем классику".
Любовь – обжигающий огонь, я проваливаюсь в огненное кольцо. Пам-парам-парам, насвистывает Грантер, прогуливаясь по коридору, пам-пам-пам-парам-пам-пампампампам. Горит, горит, горит, кольцо огня, оно горит, а я пью виски.
Он останавливается возле запертой двери Эпонины, даже заносит свободную руку, как будто и в самом деле собирается постучать. Музыка замолкает – песня слишком короткая – и в пустынном, сером коридоре, во всем мертвом здании на несколько мгновений остается только его свист.
За дверью тишина, ни вздоха, ни скрипа. Грантер прижимается ухом к холодному дереву, считает до десяти.
Тишина.
Он возвращается в студию – глотает виски из горла, вытрясает на язык последние капли, врезается в косяк, пытаясь вписаться в проем.
Никто, конечно, так и не позвонил. Он и не ждал, просто -
"Что, скучал без меня, Париж? Беспокоился? А вот он я, так просто меня не возьмешь, не дождетесь, я все еще здесь, живее всех живых и с новостями".
– просто он надеялся.
Что кто-нибудь, хоть кто-нибудь, кроме Анжольраса -
"Кстати, виски у меня тут на исходе, так что дальше моим соведущим будет водка, поприветствуем водку, вухху!"
Но это ведь не имеет значения. Анжольрас вернется, на тридцатый день, завтра, Анжольрас вернется, как обещал. И какая, нахуй, разница, один он тут или нет, слышит его кто-нибудь или нет – он же просто ждет своих.
Еще один день. Всего один день.
"А новостям придется подождать, ведь пока я ходил на прогулку, я тут подумал. И вы все должны это услышать! Слушай, Париж. С каждым твоим вдохом тебе в легкие попадают миллиарды миниатюрных вселенных, триллионы смертоносных юных солнц, способных уничтожить целый город, если что-нибудь пойдет не так. Такая огромная сила, которую ты не в силах ни представить, ни понять, служит тебе жизнью. Служит жизнью всем организмам на планете. Эта сила и есть жизнь, может быть, а может, конечно, и нет, а мне пора прекратить пить с утра. Только вот подумай об этом, Париж, подумайте, мои милые прелестницы, завивающие кудри, подумайте, мои студенты, пытающиеся решить, стоит ли лишний выученный параграф единственного часа сна после бурной вечеринки – и нет, я вас не осуждаю, бога ради, да я вам просто-таки завидую. Подумайте, парни в строгих костюмах, агенты, маклеры, дилеры, кто там был мой папаша? Кстати, отец, ты подумай тоже".
У кружки сколотый край, он царапает нежную кожицу под верхней губой, вытягивает цвет, вытягивает кровь. Грантер слизывает вспухшие капли языком; во рту у него мертвый металл с привкусом плесени, и в воздухе он, и он же затянул легкие липкой паутиной.
"Мы вдыхаем галактики. Маленькие системы, в центре которых обжигающе яркие звезды. И звезды нас не трогают. Звезды взрываются, только если люди их заставляют".
Люди – они заставляют. Они вообще горазды на выдумки, люди.
"Все зависит от людей, Париж. Все зависит от вас. Никогда об этом не забывайте. Ну а теперь, пока вы точите ваши топоры и проверяете прицел, поговорим о новостях".
Новостей нет.
*
Когда они пришли сюда, Эпонина радовалась – бегала по коридорам в своем дорогущем бальном платье и туфельках от Джимми Чу, высовывалась из окон, вдыхая пепельный воздух ("Эй, на такой высоте он чище", – настаивала она, презрительно закатывала глаза на его скептические гримасы, тянула за собой, пихала на подоконники). Эпонина же впервые вытащила его на крышу – взломала дверь монтировкой, белозубо ухмыльнулась, щелкнула его по лбу в ответ на его жалкое "сюда нельзя" и вылетела из мрачного здания прямо в осеннее небо, как яркая, беззаботная птица.
Грантер замер на пороге, осел кулем на каменный порог, прислонился затылком к влажной стене и смотрел на нее. Она кричала, победно вскинув руки к небу, неловко подпрыгивала на своих каблуках, кидала в воздух охапки листьев и кружилась – в облаке шуршащих юбок, в мороси дождя, в запахе мокрой земли и гнилого дерева. Грантер смотрел на нее, смотрел, как из-под взлетающей юбки выглядывает тонкая щиколотка, слушал, как она, задыхаясь, кричит городу, что победитель получает все, и думал, что – надо же! – у них получилось.
Эпонина плюхнулась на разбухший от дождя шезлонг, юбки взметнулись, собирая листья, сигаретные бычки и обрывки газет. Пару месяцев назад она тряслась бы над таким платьем, как над бесценным сокровищем – а вчера они разбили витрину и взяли его, просто так.
Платье немного болталось. Когда Эпонина наклонилась вперед, в лифе Грантер увидел ее грудь – маленькую, с крупными темными сосками.
– Эй, – позвала Эпонина, нагнулась еще ниже и вздернула носик, что твоя принцесса. Тиара у нее в волосах сбилась, съехала на ухо и потеряла пару камней. – Что-то ты стух. Так боишься, что они нас не найдут?
Да.
– Да нет, – ухмыльнулся Грантер, на все деньги ухмыльнулся, как перед горячей вечеринкой. – Боюсь налажать. Сама понимаешь, первый в жизни эфир.
– Да ладно, – легкомысленно взмахнула рукой Эпонина, плавным движением убрала за ухо мешающийся локон. – Расслабься. Будет весело. Наконец-то отпразднуем по-настоящему!
Грантер ей поверил. Грантер фыркнул, посмеялся над собой, а потом, в туалете, даже отхлестал себя по щекам, потому что расклеился, как придурок, хотя план-то был его, и план хороший.
"Не сомневайся в себе", – сказал ему Анжольрас на прощание, сжимая его руку в своей. "Поступай, как считаешь нужным. Если кто и сможет выбраться и вытащить ее, то это ты. Я верю в тебя, понял? И ты верь. А мы – я – я обязательно вернусь за тобой. Обещаю".
Так что он врезал себе, сунул голову под кран, встряхнулся, забразгав зеркало каплями, и вспомнил про свои яйца.
А потом они с Эпониной напились вдрызг и наконец разобрались, как выйти в эфир.
И все было просто зашибись.
*
"Итак! Сегодня отрубились камеры, а про интернет я уже даже не заикаюсь, так что новостей у нас немного. Прежде всего, дорогие слушатели, будьте осторожны, наши голодные друзья любят высокие вытянутые здания – Фрейда на них нет, правда? – так что нашего любимого фаллического символа, Эйфелевой башни, лучше избегать, как и прилегающих районов. И у нас тут, на улице Рамбуто – Рам-бу-то, повторяю для тех, кто не расслышал и не знает, где мы – так вот, на улице Рамбуто неспокойно тоже, если вас вдруг занесет сюда, или если ты, Анжольрас, вдруг сейчас меня слышишь и как раз на подходе, – будь осторожен, они прячутся в подъездах, и дверь нашей станции они взломали тоже, нижние этажи теперь ими просто кишат, так что поднимайся по пожарной лестнице. Умно, а? Они-то спустить ее не смогут, зато ты поднимешься без проблем, а я... буду тебя ждать. Только, чувак, постучись, прежде чем входить, окей? А то сам понимаешь. Нервы у меня тут ни к черту, и дробовик заряжен".
Он откидывается на стуле, расслабленно свесив руки, и смотрит, как на потолке – перед глазами – танцуют размытые огоньки. Все вокруг кружится, и он кружится на идиотском скрипящем стуле, а вокруг плавают стены, потеки крови, засохшие кусочки мозгов, постеры с кукольными педиками, которых давно уже сожрали. Надо, наверное, поесть – у них еще остались яблоки, и какие-то консервы, и рыбный паштет. Еду лучше беречь, да, Эпонина, он помнит, но хер с ним – остался всего-то день.
"Эй, Анжольрас, а у меня тут для тебя подарок – "Дом Периньон", целая бутылка, и да, я помню, что ты не пьешь, но иди ты нахер, иногда не выпить – преступление. Так что тащи уже сюда свою задницу, а когда ты доберешься, ты бросишь рюкзак на пол, вынешь палку из задницы, и мы никуда не пойдем, мы залезем на крышу и откроем шампанское. Передышка, чувак, знаешь такое слово? Вы-ход-ной. А, еще у нас, кажется, есть персики. И мидии, тоже неплохо, а? Чего только не консервируют, ты подумай только".
Он проводит рукой по щеке – щетина колет ладонь, но все еще не так плохо, пока, значит, можно не бриться. Все равно он уже нажрался, еще перережет себе горло, нож соскользнет, вспорет кожу, вонзится в трахею, и он сдохнет в замызганном сортире, захлебываясь собственной кровью. И Анжольрас найдет его труп, и подумает, что он конченый пиздюк и неудачник.
"В глубинах океана, дорогой Париж, прячется черное зло, древнее безумие. Кто посмотрит в бездну – сам станет бездной. Пролетит комета – восемнадцать, одиннадцать, девяносто три, и тридцать восемь, и шестьдесят четыре, и один, а сейчас снова восемнадцать, и комета вернется. Лучше не думать, вот я сижу тут, и говорю первое, что взбредет в голову, а вы не можете меня заткнуть – можете, конечно, выключить приемники, или айфоны, или что там у вас еще работает, но говорить-то я не перестану".
К полудню – ну, наверное, к полудню, все часы-то давно остановились, – он врубает Black Sabbath и выбирается на "склад" – поднимается на этаж выше, туда, куда они с Эпониной натащили ящики с бухлом, кучу брендовой одежды, тележки консервов, сумки-холодильники с сосисками, беконом и соленой рыбой. Раньше у них была клубника, и малина, и даже аккуратные тортики – все это быстро портилось, им еще повезло найти нормальные, так что и прикончить их нужно было побыстрее. Они валялись на стащенном шелковом одеяле на полу студии, пачкали руки клубничным соком, смеялись, пили шампанское из горла, а потом из губ друг у друга.
Разорванное бальное платье с пышной юбкой до сих пор валяется в углу студии. Эпонина так его и не забрала.
На него, на платье, Грантер и усаживается, вернувшись – подтягивает к себе микрофон, открывает какую-то дрянь, кажется, кальмаров, ест из банки прямо руками. Масло пачкает кружево, течет по рукам, оставляет жирные следы на джинсах.
"Луи Виттон, Маноло Бланик, Эппл, Ламборджини, Картье, Бентли, Тиффани, Париж, ты десяток лет гнался за брендами, сотню лет защищал себя от реальности, долбаное леденцовое королевство, простая роскошь, на работу – с работы – купить хуйню – выебать модель – оттрахать миллионера, здорово, просто заебись, а еще ведь есть искусство, и вино по вечерам, и кинопремьеры, и даже опера, это надругательство над здравым смыслом. Смерти не существует, уродства не существует, зато есть свобода, правильная свобода, расписанная по нотам. Всех уважаем, все равны, кроме тех, кого заебало улыбаться и соответствовать, да? Жирная шлюха не хочет, чтобы ее называли жирной шлюхой, она "мадмуазель большого размера", и вовсе она не дает первому, кто возьмет, потому что она ненавидит себя и свой жирный зад – нет, она "свободна от предрассудков". Тьфу, что за херню я несу, сейчас-то, сейчас уж точно все равны. И жирная шлюха бегает слишком медленно, чтобы спастись, и ее гражданская позиция вместе с ее кишками вываливаются на асфальт, как миленькие. Хилое офисное говно, таракана прихлопнуть неспособное, стреляет своим в спины, чтобы выцарапать себе побольше времени. Гуманность? Взаимопомощь? Идеалы? Да блядь. Блядь. У меня закончилась бутылка".
Окна в коридоре распахнуты – что такое холод, когда есть риск задохнуться от вони? Окна распахнуты, и пахнет зимой, и вдалеке раздаются раскаты грома.
Грантер закрывает глаза.
"Эй, Анжольрас. Надеюсь, теперь ты поторопишься сюда, чтобы набить мне морду. А ты, Париж, и вы, мои дорогие слушатели, – не думайте про бездну. Думайте лучше, как выжить".
*
Эпонина вывихнула ногу – она стояла, прислонившись к стене, тяжело дышала, стараясь не стонать, не показать, как все плохо. Грантер смотрел на нее, на прилипшие к мокрому лбу волосы, на прокушенные губы, рваные брюки, на то, как натянувшаяся кожа лопается на скулах.
– Все в порядке, – прохрипела Эпонина, – оставьте меня. Я справлюсь.
– Нихера ты не справишься, – выплюнул Грантер.
Он прожил в Париже уже семь лет, но в Нотр-Даме до этого дня так и не был – вечные очереди, толпы туристов, да и нахер ему сдалась эта каменная отрыжка, если есть бары и клубы и настоящий Париж. А теперь он стоял у тяжелых дверей, и резьба впивалась ему в спину под мокрой майкой; и, глядя на выбитые витражи, на стены, обожженные коктейлем Молотова, на потеки крови и слизи на полу, на обезглавленные статуи, он почему-то пожалел, что не успел. Это ведь было искусство.
Он много чего не успел сделать.
– Двери тяжелые, если их забаррикадировать, они вряд ли прорвутся, – сказал Анжольрас, оглядываясь. Он оценивал помещение, просчитывал пути отхода, как заправский солдат, в нем всегда это было, и Грантер не знал, радоваться, что у них такой лидер, смеяться над тем, что "лидер" наконец-то нашел свое место, или подойти и поцеловать его. Теперь-то какая разница.
– Позиция укрепленная, если мы останемся здесь, мы, считайте, будем в безопасности... я думаю, – продолжил Анжольрас, и Эпонина вскинулась, и зашипела, как сердитая кошка.
– Ты сам знаешь, что вам нужно уходить, – с жаром заговорила она. – Нам нужна помощь. Парижу конец, ты сам видел, ты же знаешь, здесь нам не выжить. А уж в соборе – тут нет ни еды, ни воды, это просто клетка, и все вы сдохнете здесь, если останетесь. Не время играть в рыцаря, Анжольрас. Я вас задерживаю – я останусь. Уходите.
Уходите, скормите меня зомби, все хорошо, главное – спасите Мариуса. Грантер видел, к чему она клонит – Грантер ее даже понимал. А еще он знал, что никто из них Эпонину одну не бросит.
– Анжольрас, – позвал он, и Анжольрас обернулся, и у Грантера еще было время передумать.
– Я останусь с ней, – сказал он. – Вы идите, как планировали, найдите помощь. Оставьте нам вашу еду – по дороге все равно найдете еще. Я здоров, вдвоем мы продержимся.
Анжольрас будто расцвел – посмотрел на него так, как не смотрел никогда. Эпонина ругала его идиотом, бормотала что-то про шовинистических свиней, но на лице ее читалось облегчение.
Напоследок Грантер Анжольраса все-таки поцеловал. И Анжольрас ему ответил.
*
"Да! Да! Джекпот! Оу, я уже в эфире, ну прости уж, Париж, ты же мне не звонишь, а я тут играю в пивной боулинг. Это весело. Не так весело, как разбивать черепа зомби битой, но зато безопасно, и никто не откусит тебе голову. Мне голову. Черт".
К четырем часам он расслабляется – вернее, голос у него хрипнет, а голову совсем ведет, так что слова сбиваются в какое-то склизкое облако. Он просто врубает песню за песней – я теряю свою веру, свою религию, но шоу должно продолжаться, детка, не бойся смерти, мы будем как Ромео и Джульетта, они нас не заставят, не унизят и не выебут, поднимитесь и отберите власть.
Я всегда буду любить тебя.
Мое сердце будет биться -
"Херня, мое сердце сожрут зомби, если ты не поторопишься, Анжольрас. Или его сожрут черви, белые, жирные черви, выжрут каждый кусочек, отложат яйца в коронарных артериях или типа того, и так я и закончу свою жизнь – удобрением для червей. К вашему сведению, вы все так закончите. Или зомби расколют ваши черепа, подцепят гнилыми пальцами кусочек ваших мозгов, а потом отправят в рот. Может, вы даже переживете первый укус. Эй. Ну разве не здорово".
Ты-самый-лучший-из-всеееех.
"Самый, самый лучший", – орет Грантер, высовываясь из окна. "Анжольрас", – кричит он, но тут же осекается, потому что так Анжольрас все равно его не услышит, и это попросту жалко.
"Анжольрас – простите уж, дорогие слушатели, но Анжольрас прекрасен, и это моя, мать ее, передача – так вот, Анжольрас, следующая песня для тебя. Надеюсь, тебя не сожрали зомби, и я не обращаюсь сейчас к твоим кишкам. Я люблю тебя – слышишь? Я так и не сказал, а ты вообще-то должен был понять, это же очевидно, но – я люблю тебя. Всем сердцем, живым сердцем, люблю".
Я был рожден, чтобы любить тебя.
Водка на вкус соленая.
*
Они были в безопасности, у них была еда, и все было хорошо, и Эпонина выздоравливала, вывих, слава богам, не перелом. Только вот двери начали поддаваться.
– Нужно уходить, – настаивала Эпонина, запахивая на груди грантерову рубашку, стучала зубами от каменного холода. Начиналась зима, скамейки они уже почти все сожгли, и если вывих ее не убил, то лихорадка убила бы точно.
Но Анжольрас должен был вернуться сюда. Если они уйдут, как же он сможет их найти?
Что бы ты сделал, Анжольрас, а? Как бы ты позвал?
Тогда Грантер вспомнил про радио.
Анжольрас вечно крутился со старым приемником, Анжольрас искал, пытался найти выживших.
Им с Эпониной оставалось только надеяться, что Анжольрас их услышит.
*
"Вот и вечер, Париж. Уже стемнело, и фонари нихуя не зажглись, так что осторожнее там, эй".
У Эпонины было теплое тело – мягкое, худое, очень ласковое. Они провели в студии двадцать дней, они считали, делали зарубки. Уже двадцать дней они не выходили, а сегодня вот вышли, спустились по пожарной лестнице, задолбались сидеть в тюрьме, и им не повезло. И за эту ночь – или день – за эту слабость их не осудил бы никто.
Они бросали вниз с лестнцы столы, стулья, шкафы, полки с пленками. Они закупоривали выходы, Эпонина победно визжала, когда ей удавалось попасть столом в центр их сомнительной баррикады. Они закидали лестницы мебелью, кучами мусора, закупорили входы до своего одиннадцатого этажа.
На крыше они разводили костры – пока еще было, что жечь. Они сидели, прижавшись друг к другу, смотрели на мертвое небо, жарили сосиски на вырезанных из ножек стульев шампурах.
"Анжольрас, я... Я даже не могу придумать, что сказать, Анжольрас. Я не могу. В опере будет концерт? Инопланетные гости собираются наконец-то забрать это убожество, то есть центр Помпиду, то есть их корабль, к себе домой в Хуевую Систему? Я не знаю. Анжольрас, Эпонина не разговаривает со мной, она – я подвел тебя – я..."
Эпонина прижималась к нему, обнимала его ногами за пояс; ее маленькие, горячие руки направляли его член, Грантер дышал ей в ухо, тяжело, сорванно, вколачивался в нее, вдыхая горький запах ее волос.
Она была узкая, она скулила от боли, и она подталкивала его пятками, нанизывалась, подавалась навстречу.
У Анжольраса губы были неожиданно мягкие – нежные, хоть и покрытые искусанной корочкой. Грантер гладил его губы своими, и Анжольрас обнял его, взял его лицо в руки, погладил скулы большими пальцами. От Анжольраса пахло кровью, потом и грязью, волосы у него свалялись, и выглядел он куда старше, чем обычно.
Грантер гладил губами укус на руке Эпонины. Она плакала – тихо, безмолвно, распахнутыми глазами, солеными ручейками.
Анжольрас прихватил нижнюю губу Грантера зубами, потянул, заставляя Грантера выдохнуть. Анжольрас обнял его за талию, схватил за шею, потянул на себя, часто дышал ему в рот.
"Прости", – шепнул Грантер Эпонине в раскрытые губы.
"Я вернусь", – выдохнул Анжольрас.
"Париииииж. Начинается ночь, и на улице так темно, что я нихера не увижу. Я буду говорить с вами, а потом я усну, и пожалуйста, пожалуйста, Анжольрас, догадайся. Радио. Радиостанция. Чтобы ты смог услышать, чтобы ты нас нашел".
*
Им пришлось выбивать зомби из студии – кости ломались, черепа трескались под топорами, как спелые арбузы. Из одного вывалились кишки – темные, гнилые. Эпонина ела их, жадно чавкала, пачкая слизью белоснежное платье от Прада, пока Грантер собирался с духом.
"Давным-давно, в далеком сказочном королевстве, принц был нереальным мудаком, а у принцессы был страпон".
"Убей меня", – шептала Эпонина, насаживаясь на него, – "Ну же. Пока мне хорошо".
Грантер сжимал пальцы на ее шее, но слишком слабо. Остались только синяки. Пора подняться на крышу.
"Вряд ли я увижу что-то новое, Париж, Анжольрас придет только завтра, но вы тут не отчаивайтесь. Я схожу и принесу вам новости, а пока – все мы только пыль на ветру".
Ветер отбрасывает с лица волосы. Грантер всматривается в темноту под снежной моросью, даже не моргает, таращится до тех пор, пока не заболят глаза.
Улицы темные и пустые.
Возвращаясь, он проходит мимо комнаты Эпонины, желает ей спокойной ночи сквозь вязкую тишину.
"Вот и все, Париж. Доброй ночи. Завтра... наконец-то. Завтра меня здесь уже не будет", – шепчет он в микрофон, и вытягивается на смятых юбках, укрывается песцовой шубой, измазанной кровью.
Прежде, чем глаза закрываются, он еще успевает сделать зарубку.
*
Зарубок сто девяносто пять.
Это был сто шестьдесят шестой двадцать девятый день.
А этот мне даже самой нравится. В некотором смысле.
Название: One day more
Размер: мини, 3800 слов
Пейринг/Персонажи: Грантер/Эпонина, Анжольрас/Грантер
Категория: гет, преслэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Иногда приходится ждать.
Примечание/Предупреждения: модерн!AU, зомби-апокалипсис.
"Доброе утро, Париж".
Название: One day more
Размер: мини, 3800 слов
Пейринг/Персонажи: Грантер/Эпонина, Анжольрас/Грантер
Категория: гет, преслэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Иногда приходится ждать.
Примечание/Предупреждения: модерн!AU, зомби-апокалипсис.
"Доброе утро, Париж".