Хей-хей, флэшмоб! Увидела у  боссюэ не негр

и хотя по правилам можно только одну гифочку, я запощу две
ибо





ВОТ ОТРАЖАЕТ ЖЕ

upd: да, КСТАТИ, СУТЬ ФЛЭШМОБА
Я забыла

1. Put your username in image search.
2. Select “animated” under search tools.
3. Post result.

@темы: лемминги на марсе, BLOWJOBS

Ну что, у меня много дел, так что я посмотрела Ганнибала

И ТЕПЕРЬ Я ПОНИМАЮ ШУТКУ С ОЛЕНЕМ



Собственно. УИЛЛ ГОСПОДИ УИЛЛ КАКОЙ ЩЕНОЧЕК ОБНЯТЬ ПЛАКАТЬ И УКУТАТЬ В ПЛЕДИК
This is my design - это
Ганнибал - это Ганнибал. Что-то, пожалуй, я пока воздержусь от мяса.
Кулинарные гифочки теперь отбивают аппетит еще сильнее.
Пейринг вижу, но не шипперю, потому что Ганнибал, крипота, анхэппи энд, а я так не могу, но, к слову, это шикарный майндфак, шикарнейший.

УБИЙСТВА ГОДНЫЕ МНЕ ПОНРАВИЛОСЬ ДА
очень странно сейчас себя почувствовала

Ну и вообще. Ок. Я хочу еще

@темы: прокрастинация, eat the rude

Не могу решить, какой фичок писать первым; устала, как Фантина после рабочей ночи; хотела запилить глубокомысленный постик или восторги про Гэтсби, но кое-кто господи какая претенциозная дура не могу больше опять выебал мне мозг (я подкинула вам пару идей? вы совсем не растете? вы выбрали эту тему? ну ок), так что...

Пусть будет что-нибудь красивое.







Моне

@темы: кошка Люси Пэвенси, когда революция победит, я брошу пить, как-то так, pretty

Мужик сказал - мужик сделал!

Реализм? Цинизм? Драма? Ахаха.
Это коробка с котятами, сладкая вата и фиалковая пыльца.
И вообще это должен был быть драбблик.

Для анжо, который котик и подлец

Пейринг/персонажи: Анжольрас|(/)Курфейрак, плюс кое-кто еще
Рейтинг: PG-13
Размер: ~ 6,700 слов
Жанр: нежная гомоасексуальная дружба.

Анжольрас и Курфейрак - лучшие друзья.даже музычка есть.

Утро – абрикосовое, теплое, нежное, и Анжольрас жмурится, потягивается, зарывается лицом в мягкую, пропахшую ягодами подушку, подставляет затылок лениво просыпающемуся солнцу.

- Эй, - горячо фыркает Курфейрак ему в шею, толкается лбом в плечо, щекочет челкой, - Вставай. Они уехали.

*
У них есть три дня – три божественных, ослепительных, искрящихся свободой дня. Лето обнимает город, расцвечивает окна и мостовые, покрывает море влюбленной позолотой, и они вдвоем – одни, сами по себе, совершенно одни в набитом людьми городе.

Нельзя терять ни минуты.

И поэтому утро пятницы они проводят на разворошенной постели Курфа, лениво потягиваются, сталкиваются лбами, зевая, смеются на весь дом, целый час лежат плечом к плечу, пялясь в потолок, и рассуждают, на какой из пляжей лучше отправиться. Солнце льется в комнату медовым сиропом, кружит голову, плечо Курфа, которым тот касается руки Анжольраса, почти болезненно горячее, но Анжольрасу слишком лень двигаться.

Да и зачем.

*
Они дружат так долго, что уже забыли, каково это - быть порознь. Анжольрас до шести лет прожил в Бенине – он не помнит почти ничего, кроме жары, страшных деревянных масок и вездесущих ящериц, - а потом отца перевели обратно во Францию, и Анжольрас, маленький, тощий, загоревший до черноты, с выгоревшими волосами и перевешивающим его портфелем, впервые пошел в нормальную школу. Сразу на начальный курс, никакого подготовительного, потому что отец не согласен на меньшее.

Курфейрак на целый год старше, он первый радостно начал задирать новичка-малолетку, а потом, через неделю, когда Анжольрас не выдержал, плюнул на родительские наставления и расквасил ему нос, серьезно пожал ему руку, задорно улыбнулся – и стал его лучшим другом. Семья у него не слишком престижная, почти все деньги уходят на оплату дорогущей частной школы; он вихрастый, неаккуратно подстриженный, разгуливает по коридорам в спадающих штанах, вытертой футболке до колен и повязанной на запястье черной бандане с отметинами от сигарет – подарок старших, гордо хвастается он, знак преемственности.
Анжольрас его обожает.

Отец Анжольраса сурово хмурится, когда сын под первое Рождество на новом месте приводит неблагонадежного друга домой, и весь вечер сверлит Курфа взглядом. Курф беззаботно улыбается ему, щеголяя выбитым в недавней драке зубом, внаглую таскает со стола пирожные, и именно тогда Анжольрас понимает, что они будут дружить всю жизнь.

Через семь лет –

(уличные драки, стянутые из кондитерской макаруны, липкие ладони, разрисованные дорогущие яхты, позорно провалившийся побег в Антибы, успешные побеги на острова, кислый виноград, секретные места, теплое море, высокие деревья, качели из веревки и ободранные колени, бесконечные домашние аресты, телефонные разговоры под накинутым на голову одеялом, распахнутые окна, отличные оценки, ласковые, понимающие глаза матери, сентиментальные воспоминания, старые фотографии и тайком подсунутые в рюкзак свертки с едой)

- через семь лет отец смиряется.

А через десять спокойно оставляет сына на попечение семьи лучшего друга на целое лето.

*
Родители у Курфа шумные, веселые, безалаберные и бесконечно добрые. В их квартире – маленькой и какой-то очаровательно бессмысленной, беспорядочно заставленной разномастой мебелью, заваленной разбросанными везде виниловыми пластинками, старыми книгами, сувенирными статуэтками, всяким странным домашним хламом, - Анжольрас бывает так часто, что знает ее даже лучше своей (шикарной, стильной и до уныния аккуратной), и давно уже не чувствует себя здесь в гостях. Когда они с Курфом по вечерам валяются на старом, потертом диване, пачкают друг друга липким соком от нарезанных фруктов или маслом от попкорна и смотрят дурацкие фильмы, Анжольрас просто знает, что он дома.

Прежде чем оставить их одних, родители Курфа засыпают их тысячей правил и предостережений, лепят на холодильник список телефонов половины города – знакомые, знакомые знакомых, кинотеатры, электрики, сантехники, дружески настроенный полицейский инспектор, мэрия, даже зачем-то французские консульства в Италии и Германии; мадам Курфейрак рисует им подробную инструкцию по обращению с плитой, а потом, окинув их долгим взглядом, комкает ее и добавляет Курфу еще сотню евро (и не смей есть всякую дрянь, пусть Анжольрас выберет нормальный ресторан, не вздумайте экономить на еде, слышите?); мсье Курфейрак показывает им, где стоит ружье, почти насильно всучает им клюшки для гольфа – и пачку презервативов (Курфейрак морщится и тоскливо стонет, отец непреклонно напоминает, что родительская кровать под запретом, а девушек с утра обязательно нужно накормить завтраком, и этот ужасающий разговор, слава богам, заканчивается). Утром до отъезда они успевают сбегать в булочную, оставляют на столе огромный пакет теплой, хрустящей выпечки, а в холодильник засовывают два багета и приготовленный с вечера ужин.

Когда они наконец вылезают из кровати и доползают до кухни, Анжольрас устраивается на высоком стуле и лениво жует булочку с шоколадом, обсыпает шорты крошками, пока Курф, заколов волосы дурацкой ярко-розовой заколкой, оставшейся от какой-то из подружек, делает какао в огромной родительской турке.
- Сходим в магазин, - заявляет Курф, распахнув холодильник и внимательно изучив забитые до отказа полки, пока молоко греется. – Йогурты кончились.
- Мои йогурты, - напоминает Анжольрас, слабо пиная его босой ногой, - Которые я купил.И не кончились бы, если бы ты не жрал их по ночам.
- Эй, - возмущенно начинает Курф, чертыхается, в последний момент заметив, что молоко закипает, сдергивает турку с огня и сверкает на Анжольраса серебряными глазами через плечо. – Может, это не я. Это может быть кто угодно, знаешь ли. Вон, мой отец любит чернику!
- Ну да, конечно, - Анжольрас закатывает глаза, пытается говорить строго, хотя кого это обманывает. Курф фыркает, разливая какао по чашкам, белозубо улыбается, даже не пытается сделать виноватый вид, и Анжольрас не выдерживает и расплывается в ответной улыбке.

Курф вечно таскает его еду, даже если у него есть то же самое, - чипсы из его пачки, куски дыни с его тарелки, ломтики картошки из его порции; он единственный, кому Анжольрас позволяет, и почему-то страшно этим гордится. Анжольрас давно привык и смирился.

Курф отхлебывает какао, выхватывает у Анжольраса из-под носа единственный круассан с миндалем, но прежде, чем Анжольрас успевает возмутиться, отламывает половину и протягивает ему.

Он всегда делится, чем угодно, с любым, кто попросит. А Анжольрасу – ему одному – никогда не приходится даже просить.

*
Они добираются до пляжа к полудню, когда начинается отлив. Пока Анжольрас выбирает место поровнее и расстилает выцвевшие от солнца, пропахшие морем полотенца (эти полотенца у них с тех пор, как Анжольрасу исполнилось десять; на одном – сто один далматинец, на другом красная Феррари, и никто уже не помнит, какое чье), Курфейрак одним плавным движением стягивает с себя майку, беззаботно швыряет на песок, с разбегу бросается в море, даже не удосужившись снять шорты; он прыгает за отбегающей волной, падает животом на песок, отфыркивается от пены, окунается с головой, крутится, окружая себя веером радужных брызг, и подмигивает недовольной девчонке, чью прическу только что случайно намочил.

Анжольрас прижимает полотенца захваченным из дома учебником истории и курфовым «Гарри Поттером», поднимает с песка скомканную футболку, отряхивает, сворачивает, убирает в сумку. Курф под игривый смех поплывшей девчонки вылетает на берег и отряхивается, капли соленой воды с его волос попадают Анжольрасу на лицо, жалят разгоряченную кожу, как маленькие льдинки.

- Офигенно, - улыбается Курф, забрасывает руку на плечо, льнет к нему холодным боком, и футболка Анжольраса – белая, чистая, только из стирки, - тут же насквозь промокает, покрывается влажным песком, обломками ракушек. Курфейрак толкает его бедром, подмигивает расположившимся неподалеку девушкам, которые таращились на них с тех пор, как они пришли, и с громким чмоком целует его в щеку влажными губами. Девчонки взрываются хихиканьем и возбужденным щебетом, Анжольрас закатывает глаза, но послушно позволяет Курфу под визг и апплодисменты стащить с себя футболку. По крайней мере, после этого с ним точно никто не полезет знакомиться. Работает как часы.

Курф непременно раз в месяц пафосно жалуется, что Анжольрас – худший лучший друг в истории (потому что с такой внешностью и не помогать другу наладить личную жизнь – преступление, а ведь не будь Анжольрас таким упрямым занудой, девушки слетались бы к ним быстрее, чем на распродажи в Галери Лафайет), а Анжольрас в отместку засовывает ему за ворот футболки дохлых жуков или, если Курф особенно усердствует с пафосом, выкладывает к нему в фейсбук одну из тысячи накопленных за годы позорных фотографий. Курф показательно обижается, но фотографии не удаляет, даже заводит себе под них отдельный альбом. Они оба знают, что в личной жизни помощь Курфейраку нужна еще меньше, чем отцу Анжольраса нужны записи сыновних школьных спектаклей.

Из тощего нескладного хулигана Курфейрак вырос в красавца. Он высокий, загорелый, красивый летней, солнечной красотой, теплой, как растаявшая карамель, дружелюбный, радостный, легкомысленный и спонтанный, как ласковый ветер; телефонных номеров у него в телефоне больше, чем звезд на небе, он флиртует со всем, что движется и носит лифчик, любит весь мир, купается в ответной любви и с веселым любопытством вляпывается в одно приключение за другим.

К Анжольрасу загар не липнет, сколько бы он ни торчал на пляже, а единственная девчонка, с которой он пробовал встречаться (ему было четырнадцать, это продлилось неделю, и идея была отвратительная), назвала его скучным, как эссе по политологии. И оба они знают, что без Курфа у него, скорее всего, не было бы социальной жизни. Конечно, тогда он успевал бы выучить куда больше, был бы совсем круглым отличником, никогда не возвращался домой в полицейской машине и не дописывал эссе утром, устроившись на багажнике чужого велосипеда, царапая неразборчивые каракули и пачкая руки чернилами; не было бы ни вечеринок на пляже, ни ночных костров и громких песен, ни следов помады на самовольно одолженной Курфом футболке, ни уродливых граффити и испачканных краской джинсов, были бы правила, порядок и ответственность, летняя школа в Англии, уроки конной езды и неотвратимая дипломатическая карьера, и это была бы безумно скучная, бесцветная, кошмарная жизнь.

*
Они остаются на пляже до четырех. Плескаются в море, запрыгивают друг другу на плечи, заплывают так далеко, что берег исчезает из виду, а потом, перевернувшись на спины, лениво плывут назад, жмурятся под разгоревшимся солнцем, растворяясь в безоблачной, ослепительно-яркой небесной лазури. На берегу они падают на полотенца, дрожат от холода, задевают друг друга мокрыми ногами, пачкают влажным песком; Курф, заметив новоприбывшую компанию девиц пососедству, демонстративно берет Анжольраса за руку, переплетает их пальцы, гордо вздергивает их руки вверх в подобии салюта, и, переглянувшись с Анжольрасом, беззаботно фыркает.

Время течет лениво, медленно, как фруктовая тянучка. Они съедают разогретые на солнце багеты, которые Курф захватил из дома в отцовском холодильнике для пива (один с ветчиной, другой с моццарелой, и они честно делят каждый пополам), запивают холодной колой, о чем-то разговаривают, несут какую-то бессмысленную, им одним понятную чушь, и это весело, но совершенно неважно. Анжольрасу даже удается почитать – целую главу о студенческих восстаниях, пока Курф, разомлев, вытягивается на животе, уронив голову на скрещенные руки. Лето – не повод запускать учебу, и Курф с ним полностью согласен (конечно, он бегает на свидания, пока Анжольрас раз в пару дней на несколько часов выбирается в библиотеку, зато по вечерам, перед сном, прилежно выслушивает, когда Анжольрас повторяет ему прочитанное, и даже что-то запоминает). Когда он доходит до следующей главы, Курф, как будто почуяв, потягивается, сонно трясет головой, улыбается ему сквозь упавшие на лицо волосы, - а в следующую секунду он вскакивает, решительно оглядывается, заслоняясь от солнца приставленной к глазам козырьком ладонью, и через десять минут они с Анжольрасом уже играют в волейбол с какими-то за секунды очарованными Курфом студентами.

Это не первый раз.

Студенты приехали на каникулы – Курфу теперь приходится быть изобретательным, выбирая им компанию, потому что все местные давно их запомнили. И не горят желанием с ними играть.

Потому что они всегда уделывают всех подчистую. Без вариантов.

*
Студенты зовут их на вечеринку, но Курф отказывается, обезоруживающе улыбается, ссылаясь на важные планы, которые никак, совсем никак нельзя переносить.

- У нас есть планы? – тихо спрашивает Анжольрас, когда Курф наконец элегантно целует руку самой красивой из студенток (та заливается краской, коротко, глупо хихикает, лицо у нее ошеломленное и немного влюбленное, она старше Курфа лет на пять, но когда его это останавливало), шикоро взмахивает рукой на прощание и поворачивается уходить, привычно закинув руку Анжольрасу на плечо.

- Неа, - легко отвечает Курф, - Ну их. Поехали в Антиб?

- И что мы будем там делать? – интересуется Анжольрас просто для порядка (для вечеринки он все равно сегодня не в настроении) и пытается вспомнить, есть ли на вокзале камеры хранения, потому что везде таскать с собой дурацкий пустой холодильник для пива неудобно и лень.

- В кино сходим, - Курф пожимает плечами. – А холодильник закинем тетке.

В Антибе Курф родился и прожил до шести лет; потом его родители решили, что каннские школы лучше, но Курф до сих пор любит родной город куда больше. Они вдвоем мотаются туда почти каждые выходные, иногда заходят к тетке Курфа (у которой совершенно несносная десятилетняя дочь, вечно норовящая прилепить к волосам Анжольраса жвачку), но чаще о поездках совсем никому не говорят. До Антиба на поезде всего одиннадцать минут, и Анжольрас искренне рад, что Курф не из какого-нибудь Руана: разделяй его с любимым городом несколько часов, скрыть постоянные поездки от родителей было бы куда сложнее. Хотя сегодня – сейчас, в прохладном пустом зале, разглядывая расписание отправлений, Анжольрас вдруг понимает это так ясно, как будто у него с головы сдернули мешок, - сегодня они смогли бы поехать куда угодно.

И ведь могут. Действительно могут поехать куда угодно.

Курф, задумчиво изучающий машинально взятую со стенда брошюру о зоопарке Пальмиры, вдруг медленно моргает и поднимает на Анжольраса прояснившийся, сверкающий предвкушением взгляд.

- В Пальмиру не поедем, - строго говорит Анжольрас, потому что хоть у одного из них должны сохраняться хоть остатки здравого смысла. – Двадцать часов, Курф! Мы не успеем. А твоя мама приготовила кролика.

- Ничего с твоим кроликом до воскресенья не сделалось бы, - Курф разочарованно фыркает, но брошюру нехотя возвращает на место. – Тогда куда? В Монако?

- Слишком близко, - морщится Анжольрас. – Как насчет, не знаю, Тулона?

К тому же Монте-Карло ему давно поперек горла. Отец исправно таскается туда раз в месяц, связи, говорит он, и даже пытался заставить Анжольраса ездить с ним, но после первого раза Анжольрас уперся намертво. Монте-Карло – отвратительный памятник бессмысленной роскоши и бесцельной траты денег, все миллионы, спущенные на громадные яхты, могли бы с пользой быть потрачены на помощь странам третьего мира, и ни один уважающий себя человек по доброй воле не подаст руки этим самовлюбленным, ограниченным капиталистам, мне стыдно, отец, так и знай. Отец тяжело вздохнул, привычно не стал спорить (разговоры с сыном о политике приводят его в мрачное уныние куда быстрее, чем новости о падении курса евро), но после этого окончательно махнул на него рукой.

Курф, кажется, об этом вспоминает.

- А Тулон не близко, - закатывает он глаза, но голос у него все равно серьезный. - Ехать-то столько же. Лучше в Марсель. Точно, в Марсель! Эй, там же музыкальный фестиваль!
- Или в Тулузу, - предлагает Анжольрас; к музыке он почти равнодушен, а вот в Тулузе есть место, где он давно хотел побывать, и почему не сейчас, в конце концов, но Курфейрак решительно машет рукой:
- Ну нет. Я знаю, что ты собрался там делать, и ни в какую замшелую академию мы не поедем. Сегодня пятница! Лето! Имей совесть, а.
- Никакая она не замшелая. Академия игр в честь Флоры – одно из старейших литературных обществ в Европе, и именно там –
- Какие-то старые пердуны, может быть, придумали капитализм, - подхватывает Курф, страдальчески возводя глаза к потолку. – А может, и не придумали. Но ты все равно будешь рассказывать мне о капитализме, и о политике, и об эволюции европейской экономики, и не заткнешься всю дорогу, и вот не пытайся даже делать непонимающий вид. Только через мой труп.

Анжольрас дает ему подзатыльник – точнее, пытается, но Курф, наученный годами дружбы, с легкостью уворачивается.

- Мы все равно поедем в Тулузу, - упрямо говорит Анжольрас, потому что теперь это вопрос принципа.
- Обойдешься. Мы поедем в Марсель! - Курф игнорирует его грозный взгляд и с беззаботной улыбкой закидывает руку ему на плечо; Анжольрас пихает его в бок, Курф хватает в захват его шею, Анжольрас пинает его ногу, а потом из ниоткуда возникает охранник и, конечно, все портит. И решать им приходится, уныло бросив монетку.

Курф отвратительно победно сияет, и поэтому, пока они дожидаются поезда на Марсель, Анжольрас с удовольствием успевает отлупить его мокрым пляжным полотенцем.

А в поезде, когда купленные в вокзальном ларьке орехи заканчиваются (старая-добрая перестрелка орехами, немногочисленные пассажиры смотрят на них с неодобрением, и Анжольрас, увернувшись от очередного ореха и запустив ответный Курфу в макушку, виновато им улыбается и успевает даже прокричать извинения, прежде чем нырнуть за сидения, спасаясь от очередной атаки), Курф, отряхиваясь, замечает на стене карту.

- Компромисс, - предлагает он, пытаясь пальцами пригладить волосы и привести их хоть в подобие порядка (потому что в другом конце вагона едут две симпатичные девушки, а Курф – это Курф). – В Марселе пересядем. Вон, как насчет Монпелье?

Анжольрас еще пытается настоять на Тулузе (чем меньше остается шансов, тем сильнее ему туда хочется), и Курф даже соглашается бросить монетку еще раз.

А потом сыграть в камень-ножницы.
А потом бросить чертову монетку снова.
Когда Анжольрас проигрывает в восьмой раз, Курф ржет так громко, что на них оборачиваются, но, отсмеявшись, смотрит на него с сочувствием.

- Может, - начинает он, но Анжольраса действительно все достало.
- Нет уж. Монпелье так Монпелье, - мрачно говорит он. Выходит так сурово, будто он собрался на баррикады, не меньше, но черт возьми.

После такого – такой возмутительной несправедливости – Монпелье лучше бы приготовить для них что-нибудь по-настоящему клевое.

*
На марсельском вокзале они почти ничего не успевают – людей много, среди толкотни и хаоса они едва находят кассу, встают, конечно, в самую медленную очередь; в поезд они вбегают, запыхавшись, за секунды до отправления, пустой холодильник болтается у Курфа на плече, Анжольрас, пытаясь отдышаться, сквозь зубы проклинает идиотскую пляжную сумку с книгами и полотенцами, но двери за его спиной закрываются с тихим шипением, поезд трогается, и они еще никогда не уезжали так далеко от дома, закатное солнце льется в окна огненным сиропом, и Курф, поднимая на него взгляд, прыскает и смеется, громко, откидывая голову, и Анжольрас сдается, присоединяется к нему, они выглядят, как придурки, ржут просто так посреди пустого тамбура, но кого, в конце концов, это волнует.

Это идеальное лето.

Они падают на сидения, плечо Курфа сухим огнем обжигает его руку, до Монпелье ехать почти два часа, но в пляжной сумке есть курфовский плеер (Анжольрас до сих пор не понимает, как можно слушать что-то почти постоянно, и зачем Курфу десять тысяч песен, и как он может спать спокойно, так нагло нарушая авторские права, но, по крайней мере, у Курфа приличный вкус); наушники делить они давно привыкли, солнце за окном садится бесстыдно ярко, затапливает вагон горячим летним румянцем, за окнами проносятся виноградники, поля, выгоревшие на солнце, маленькие, уютные станции, и как же им повезло, как чертовски им повезло быть здесь, вместе, здесь и сейчас, жить в этом времени, когда самое страшное уже позади, закат не заливается кровью, а впереди ждет только лучшее будущее. Двадцать первый век – сейчас, чувствуя теплое дыхание Курфа на щеке, растворяясь в знакомом ритме Road Tripping, Анжольрас уверен в этом, как никогда, - двадцать первый век наконец будет счастливым.

*
А Монпелье, конечно, совершенно обычный.

Когда они выходят из поезда, вокруг уже темно. Мягкий свет фонарей, закрытые ларьки, запах пота, сигаретного дыма и дешевых кебабов, люди с чемоданами, люди с сумками, ни одного человека с идиотским пивным холодильником (и мы не будем таскаться с ним всю ночь, дай сюда, Курф, вон камеры хранения). На улице – такси, велосипедисты, сигналящие машины, и Анжольрас вдруг дико, до невозможности хочет домой.

Но Курф слабо толкает его в плечо кулаком, улыбается – Эй, чего ты, здесь будет круто, - и раз уж они здесь, придется наслаждаться моментом. Или Курф заставит его наслаждаться. Курф вечно повторяет, что он слишком много думает, и обычно Анжольрас отвечает, что просто думает за них обоих, раз уж лучший друг у него абсолютно безмозглый. Но сегодня они впервые одни уехали так далеко от дома, и у них впереди целая ночь, и все время думать за двоих, по правде, ему смертельно надоело.

Поэтому ненужные мысли – вместе со смутной тоской по Тулузе – он выкидывает из головы.

Он порывается купить карту, но Курф нетерпеливо тянет его за руку (Да кому нужны твои карты, не порти удовольствие, пошли уже), и Анжольрас, вздохнув, плетется за ним. Они идут бесцельно, сворачивают куда захочется, и, вообще-то, неплохо было бы поужинать, но тут в каком-то очередном переулке Курф замечает маленький, старый кинотеатр – с выгоревшими афишами под запыленными стеклами, деревянной дверью и цветами в окнах, один из тех, где премьеры идут вперемешку с классикой, а «попкорн» звучит как ругательство. Но в этом – у него даже вывески нормальной нет, просто «Кинотеатр», похожий есть в Антибе, и Анжольрасу вдруг становится теплее, - в этом продают хотдоги и колу, а сеанс начинается через пять минут. И это «Назад в будущее».

Желудок Анжольраса, только настроившийся на нормальный ресторанный ужин, возмущенно протестует, но Анжольрас просто покупает два хотдога вместо одного, потому что это «Назад в будущее» на большом экране, и это стоит десяти ужинов, и Курф, взявший три хотдога и пачку чипсов, абсолютно с ним согласен.

*
В зале нет никого, кроме них – и устроившегося на втором ряду очкарика в рубашке в мелкую клетку. Курф разочарованно зевает, ерзает на сидении, дожидаясь начала фильма, и, как только свет гаснет, жадно откусывает хотдог (Анжольрас прилично съел свои до начала, но воспитывать Курфа не собирается).
Фильм начинается, кожу привычно показывает возбуждением (они смотрели его столько раз, что уже могут нарисовать покадрово, но каждый раз все равно как первый), и как же жаль, что они не одни и не получится спеть “Johnny B Good”, но все равно это «Назад в будущее» на большом экране, и кресла здесь старые, кожаные, может, оставшиеся с восьмидесятых, да и рубашке очкарика вполне может быть лет тридцать, и –
И тут Курф бросает очкарику в затылок скомканной салфеткой.
- Эй, - зовет он свистящим шепотом, и очкарик удивленно оборачивается, - Это чудо, что я вообще родился, с такой-то рубашкой, пап*.
- Прошлой ночью Дарт Вейдер прилетел ко мне с Вулкана и сказал, что если я не надену сегодня эту рубашку и не пойду в кино, он расплавит мой мозг**, - серьезно отвечает очкарик.
И про то, что Джонни нужно быть хорошим, они поют уже втроем.

*
Очкарика зовут Комбефер. Он некрасивый, какой-то неловкий и несуразный, слишком высокий и слишком тощий, взъерошенный и серьезный на вид. Посмотришь на него – сразу решишь, что его лучшие друзья – учебники и гугл, и Курф, встреться они при других обстоятельствах, задразнил бы его до смерти, но когда фильм заканчивается, они втроем вываливаются на улицу, обсуждая путешествия во времени, Ферр доказывает им, что это возможно, беззлобно называет скептически настроенного Курфа придурком, Курф польщенно улыбается и в ответ называет его засранцем, у Комбефера звонкий голос и кривая, светлая, открытая улыбка, и у Анжольраса такое чувство, что они знают друг друга лет двести.

Ферр местный, в Монпелье он родился и вырос, так что найти место с приличной едой для него не проблема даже в час ночи. «Придется пройтись», - предупреждает он, но он явно недооценивает что новых знакомых, что силу их чувства голода. За деревянной бочкой в переполненном пабе на другом берегу реки они оказываются спустя полчаса. «У Гаргантюа», каменные своды полуподвала, пустые бочонки вместо стульев, залитый сидром пол, оплывшие свечи в винных бутылках, студенты-испанцы за соседней бочкой-столом, громкая музыка, возбужденный гомон и песни еще громче, и лучшие, черт их дери, действительно лучшие стейки в городе.

Запивая первый кусок розоватого, сочного мяса глотком крепкого сидра, краем глаза замечая гордый вид Комбефера, Анжольрас понимает, что в Монпелье их, наверное, действительно привела судьба. Призрачные ошметки мыслей о Тулузе растворяются в теплом бестолковом шуме, в блеске дурацких очков Комбефера, в сияющем взгляде Курфа, в идиотских шутках на троих и громких, нестройных голосах подпевающих «Оазису» студентов.

Толпы знакомых Курфа обычно не вызывают у Анжольраса ничего, кроме сдержанной скуки, но Комбефер – другое дело. Они спорят о будущем, перекрикивая гвалт, наклоняются друг к другу над расписанной неразборчивыми надписями поверхностью бочки, и Комбефер, оказывается, действительно верит в машины времени, и в то, что люди полетят на Марс, и в межгалактические путешествия, и в параллельные вселенные; Курф, который на уроках физики неизменно спит, сейчас слушает, жадно, как ребенок сказку, вставляет ехидные комментарии, а потом музыка сменяется – «Елисейские поля», ужасный рок-ремикс на «Елисейские поля», - и Ферр, одним махом допив кружку, радостно выкрикивает: «Париж! Через год я уеду в Париж!» - и, по правде, у них просто нет выбора. Таких совпадений не бывает.

Только такие совпадения и бывают.

*
Под утро, после ночи, полной речного воздуха, россыпи звезд, громких песен и веселого безумия, Ферр провожает их на вокзал. Его родители уехали из города, отправились в командировку, ни на секунду не побоявшись оставить серьезного сына одного; у Ферра есть приятели, но нет ни девушки, ни парня (парня и не могло бы быть, потому что он предпочитает девушек); он любит старые фильмы, астрофизику и французскую историю, он собирается уехать учиться в Париж, а потом сделать мир лучше; он живет слишком далеко, трамваи уже не ходят, а то он с радостью пустил бы их в душ; он показывает им город, проводит по улицам, по широким мостам, каменным набережным, он никогда не гулял до утра, и они с Курфом (Анжольрас не поет, потому что он не поет никогда) шикарно поют дуэтом в караоке.

В шесть утра на вокзале они прощаются. Ферр терпеливо ждет, пока Анжольрас забирает из камеры хранения холодильник, доводит их до самых турникетов, а потом, неуверенно улыбаясь, протягивает Анжольрасу руку. Курф, сонный, пьяный от усталости и веселья, отлипает от плеча Анжольраса и лезет к Ферру обниматься – он любит обниматься, другого настолько тактильного человека Анжольрас никогда не встречал (и слава богу, потому что если бы в его личное пространство постоянно влезал кто-то еще, он бы сошел с ума).

Мир вокруг смазывается, расплывается, Анжольрас широко зевает, прислоняется бедром к турникету, чтобы не упасть, и с сонным удовлетворением смотрит на них – шикарного Курфа и сдержанного Ферра, разных, но чем-то похожих; он не слышит слов, глаза слипаются, сумка тянет к земле, но ему хорошо. Ферр – как недостающий кусок паззла. Они знакомы несколько часов, несколько безумных часов, и Анжольрас, тяжело привыкающий к новым людям, уже понимает, что живи они в одном городе, или хотя бы в получасе езды на поезде, он с радостью провел бы с Ферром весь следующий день. В конце концов, сколько можно быть голосом разума. Им с Курфом друг с мозгами нужен как воздух.

Но, конечно, кто-то обязательно должен все испортить.

Они живут в прекрасной стране, в чудесном городе, и отвратительные пережитки прошлого их почти не касаются, но всегда находится что-то, что напоминает, что для кого-то прошлое – настоящее. Напоминает всего одним словом.

«Пидоры», - презрительно произносит кто-то за спиной Анжольраса. Огромный, мускулистый ублюдок, настоящая угрожающая гора мяса, его пухлая жена с застывшим на лоснящемся лице презрительным выражением, Анжольрас уже набирает в рот воздуха для того, чтобы прочистить гадам мозги, но Курф, бросив на него понимающий взгляд, вдруг презрительно морщится – и лапает Ферра за задницу.

- Не начинай, Анжольрас, - громко просит он, глядя мужчине в глаза. – Нам плевать. Правда, котик?
- Конечно, - серьезно отвечает Ферр, поправляя очки, - Мы слышим только песню нашей любви.

И когда Курф, развязно усмехаясь, тянется его поцеловать, Ферр, глазом не моргнув, просовывает колено ему между ног и целует его в ответ.

Целуются они жадно, уверенно, на показ, облизывают друг другу губы, переплетаются языками, трутся бедрами, и Анжольрас даже пропускает момент, когда отвратительные гомофобы зеленеют и убираются.

- Черт, видели их лица? – задыхаясь, ржет Курф, отлепившись от Ферра, - Серьезно, это бесценно. Эй, может, я стану геем! Просто чтобы бесить гомофобов.

Он фыркает, отпускает Ферра, и тот, даже не пытаясь стереть с лица удовлетворенную улыбку, шлепает его по заднице.

- Позвони мне, милый, - сахарным фальцтетом тянет он, дразняще улыбаясь, поигрывает бровями, и Анжольрас с Курфом переглядываются – и разражаются хохотом.
Анжольрас удивляется, как ему не пришло это в голову раньше. И почему Курф не предложил ему.
Но об этом он еще успеет подумать.
Ферр протягивает ему руку, уже куда уверенее, и Анжольрас с радостью ее пожимает.
Это запросто может стать дружбой на всю жизнь.

*
Курф френдит Ферра в фейсбуке, как только они добираются до дома – бросается к компьютеру прямо с порога. Анжольрас, аккуратно ставя доставшую пляжную сумку в угол, кричит Курфу, чтобы тот зафрендил Ферра от него (конечно, Курф знает его пароли, потому что смысла их прятать нет уже пару лет; еще он может отгадывать их за секунды, и Анжольрасу не слишком это нравится, потому что он-то за все время из курфовских смог угадать только «сиськи»), и наконец, наконец идет в душ. У него в волосах песок со вчерашнего дня, он весь првонял табачным дымом, баром и уличной едой, и он счастлив. Просто счастлив.

Квартира Курфа на последнем этаже, под самой крышей, поэтому ему повезло и у них есть терраса – маленькая, с двойным шезлонгом, складными стульями, деревянным столом, втиснутым к стене грилем и базиликом в горшках. На террасе Анжольрас, выйдя из душа и натянув чистые шорты, его и находит – в компании разогретого в микроволновке кролика, салатов, пачки сигарет и открытой бутылки персикового рома. Уже – всего – четыре часа, и Анжольрас, плюхнувшись на шезлонг рядом с Курфом, неодобрительно хмурится.

- Да перестань ты, это же классика! Мы обязаны предаваться порокам, пока родителей нет, - нетерпеливо отвечает Курф на его взгляд, подталкивает к нему тарелку, и Анжольрас с трудом сдерживается, чтобы не наброситься на еду. Они перекусили круассанами в Тулоне, пока ждали пересадки, но это было вечность назад, и он умирает, просто умирает от голода, но его мама слишком часто повторяла ему, что он не животное, чтобы забывать о манерах. Так что он, игнорируя скептический взгляд Курфа, и чинно берет приборы.

- Вечером предадимся, если тебе так неймется, - говорит он, аккуратно накалывая на вилку помидор. Курф, беспечно обгладывающий кроличью ногу, фыркает, глядя на его старания, и Анжольрас врезал бы ему, не будь ему слишком лень. – Еще пяти нет, Курф.

- Ага, то есть даже напиваться тайком от родителей будем по расписанию, - мрачно обращается Курф к сияющему небу и тянется, чтобы закрыть бутылку. - Почему я вообще с тобой дружу, это ж надо. Самый унылый лучший друг в истории.

- Да-да, - серьезно кивает Анжольрас, проглотив салат. – Я тоже тебя ненавижу.

Курф улыбается так, словно только что выиграл у него в “Need for Speed” (что никогда, абсолютно никогда ему не светит, даже если Анжольрас будет играть ногами).
Анжольрас, безуспешно пряча собственную улыбку, швыряет в него половинкой помидора.

*
В семь вечера они, лениво потягиваясь, сидят на нагретых солнцем камнях старого форта на острове Святой Маргариты. Здесь они бывают едва ли не чаще, чем в Антибе; это их тайное место, здесь почти никогда не бывает людей, старая каменная кладка гладит босые ступни, деревья укрывают их от солнца, а стянутый из монашеских угодий незрелый виноград вяжет язык и будит почище любого кофе.

Их наверняка давно заметили, они же вечно возвращаются на место преступления, но никто ничего не говорит. А неделю назад они нашли на своем месте корзинку с незрелой виноградной гроздью, спелыми сахарными яблоками и запиской. «Вы все время забываете про яблоки, а они ведь у нас неплохие», - написал кто-то аккуратным, веселым почерком. «Пусть лето вскормит весну. Будьте как дети, возрадуйтесь, и приятного аппетита. P.S. Выручка от наших сувениров идет на благотворительность».

Тем вечером они купили столько ракушечных браслетов и плюшевых медведей в матросках, что курфовым подружкам хватит на всю жизнь. Кредитка, оставленная Анжольрасу отцом «для экстренных случаев», наконец нашла применение.

Об отце, наверное, вспоминать не стоило. Едва Курф с Анжольрасом успевают открыть по банке газировки, выпить за свободу и обнять друг друга за плечи, чтобы влезть в объектив телефонной камеры (Курф держит руку с телефоном на отлете, гнусно пихается, невинно улыбаясь, и Анжольрас как раз начинает его щекотать – потому что на таких совместных фотографиях всегда получается отвратительно, и хоть в этот раз ужасны должны быть оба), телефон Анжольраса (старый, раздолбанный, неубиваемый монстр, купленный ему отцом после скоропостижной смерти третьего айфона подряд) разрывает идиллию перезвоном “Hell’s Bells”.

- Да, - чересчур отвечает Анжольрас, отворачиваясь от разом притихшего Курфа, - Привет. Я жив, ни одного ареста за неделю, деньги есть, ем регулярно, ни с кем не встречаюсь, приехать не хочу, все, пап, пока, привет маме –

- Эй, - перебивает его отец, своим проклятым безэмоциональным голосом уничтожая все его прекрасное настроение, - Это замечательно. А вообще-то ты там как? Не для отчета. На самом деле?

Мама наверняка стоит рядом с ним – она точно дня три потратила, чтобы убедить его проявить заинтересованность в сыне, мальчику в его возрасте так нужно отцовское одобрение, Шарль, ты должен быть более понимающим, поговори с ним, по-настоящему поговори, покажи, что ты интересуешься.

- Отлично, пап. Все замечательно. Я прочитал половину по программе, мы готовимся к экзаменам. Пьяных вечеринок не закатывали, фотографий в газетах не будет. Тебе не о чем волноваться.

Отец молчит, коротко вздыхает, и Анжольрас почти видит его – строго сжатые губы, прямая спина, застывшее лицо без проблеска эмоций, холодный взгляд (Я попытался. Довольна?).

- Хорошо, - наконец говорит отец. – Отдыхай. Деньги...
- На карточке, номер счета я помню, счета ты проверишь, никаких сигарет, никакой выпивки, да, я знаю. Если это все, то я –
- У нас в баре хорошее вино, - вдруг перебивает его отец. – Ключ у меня в третьем ящике стола. Там есть неплохой лафит.

Анжольрас моргает.

- А... хорошо, - выдавливает он.
- А если не хочешь наше, то иди в «1862», улица Жоффре. Я знаю хозяина, он подберет что-нибудь достойное.
- Спасибо, - отвечает Анжольрас после паузы. – Я пойду, ладно? Маме привет.

Отец прощается, вешает трубку; Анжольрас сжимает телефон в ладони и боится думать о том, что маме пришлось сделать, чтобы заставить отца согласиться на это.

Курф наблюдает за ним, но ничего не говорит, хотя, видит бог, ему хочется, он до безумия любопытен. Анжольрас ему благодарен.

- Знаешь, - задумчиво говорит Курф спустя двадцать минут, когда плечи Анжольраса расслабляются, а неприятные мысли наконец оседают на дно. - Ведь через год все закончится. Мы будем в Париже, представляешь? Будем учиться, ну, то есть, ты-то точно будешь, а я, если не поступлю, буду по утрам продавать тебе кофе, но ты представь. Сюда мы больше не вернемся. Не так.

Анжольрас смотрит на небо , болезненно яркое, ненастоящее; воздух густой, тяжелый, как патока, от духоты перехватывает в горле; вдалеке, за темным зеркалом пустынного моря, у края горизонта, можно заметить прозрачную тень собирающегося дождя.

- Мы всегда сможем приезжать на выходные, - отвечает он.

Курф смотрит на него из-под ресниц, и взгляд у него необычно тяжелый, серьезный и темный, как небо перед грозой.

- В следующий раз, - ровно говорит Курф, - возьмем нормальный фотоаппарат.

«Нам обоим нужно будет запомнить».

Анжольрас не спорит.

*
К девяти они возвращаются домой. Солнце садится, небо быстро и неожиданно затягивает тучами, мир сереет, темнеет, сужается до светлого кокона горящей на столе свечи.

- Уже можно? – язвительно интересуется Курф, берекидывая бутылку в ладонях, и Анжольрас, растянувшись на шезлонге и смаргивая сонную лень, кивает.

Пьют они из горлышка, как нужно. Курф уступает ему первый глоток; приторная, крепкая сладость обжигает горло, ударяет в голову, кислотой разливается в желудке, и здорово, что они успели заказать пиццу.

Курф, с усмешкой глядя на него, залпом выпивает несколько глотков. И даже не морщится.

Они лежат на двойном шезлонге, устроившись рядом; ногой, даже сквозь шорты, Анжольрас чувствует ровное тепло бедра Курфа. В застывшем воздухе, налившемся предчувствием близкой грозы, ему кажется громким даже собственное дыхание.

-Поставить что-нибудь? – тихо спрашивает Курф.

Тишину разрушать почти жалко, но Анжольрас кивает: дурацкие слова Курфа про следующий год все еще звенят у него в голове. Даже самая тупая музыка лучше этого.
Курф притаскивает древний магнитофон, кучу дисков в потрескавшихся футлярах, зажмурившись, вытаскивает первый попавшийся. Когда он нажимает на «плей», Анжольрас давится ромом.

Есть места, которые я запомню на всю жизнь.

- Да ты издеваешься, - стонет он. Курф садится рядом, отбирает у него бутылку, делает глоток и смотрит непонятно и ласково.
- Все когда-нибудь закончится, - он переводит взгляд, смотрит на растворяющиеся в темноте крыши, на сгущающиеся тучи; под налетевшим порывом ветра Анжольраса прошивает ознобом, и он двигается ближе, пытаясь побороть дрожь. – А что-нибудь начнется. Это нормально.

Обычно ему не свойственна ни меланхолия, ни философские разговоры, ему это не идет, Анжольрас с трудом узнает его, но тут Курф, встряхнувшись, тянется к пачке сигарет.

- Попробуешь? – дразнит он, и притвориться самим собой, беспечным и веселым, ему почти удается. Во всяком случае, он старается, а тему действительно лучше сменить.

- Обойдусь. Где ты вообще их взял, тебе же не должны были продать? – скептически хмыкает он, и притворяться у него получается еще хуже, чем у Курфа.

- Баорель, - кивает Курф на заборчик соседней террасы, шурша пластиковой упаковкой. Баорель – его сосед, громогласный, здоровый, весь в татуировках и черной коже, он учится в Париже, но домой приезжает каждое лето, устраивает жуткие вечеринки с девчонками в бикини и пивными водопадами, и, конечно, кто же, кроме него.

Курф гордо зажигает сигарету, затягивается, втягивая щеки, давится кашлем, отплевываясь.

- Ну и дрянь, - хрипит он. Анжольрас улыбается – старается улыбнуться, потому что иначе ведь нельзя, это смешно, им ведь должно быть весело, это же лето, они одни, они должны чувствовать себя крутыми, всемогущими и свободными. Но улыбка получается похожей на оскал. Анжольрас не видит себя, но под взглядом Курфа чувствует, знает, что похож на восковую статую. Курф вздыхает, напускная беззаботность уходит, как воздух из проколотого шарика.

Друг другу врать они совсем не умеют.

- Ненавижу тебя, придурок, - вздыхает Анжольрас, откидываясь на спинку шезлонга. В темном небе, затянутом тучами, кое-где проглядывают слабые, тусклые звезды. – Черт тебя дернул. Было же так хорошо.

Курф хмыкает, теребит сигаретный фильтр зубами, стряхивает пепел на предусмотрительно приготовленное фарфоробое блюдце.

- И еще будет, - говорит он, вытягиваясь рядом с Анжольрасом и поднимая взгляд в ночную темноту. – Нам стукнет по двадцатнику, мы будем в Париже, я буду даже круче, чем сейчас, а ты, может, даже вытащишь палку из задницы и заведешь подружку.

- Не заведу, - устало фыркает Анжольрас, делает еще глоток рома и закрывает глаза.
- А, да, ты же педик, - ласково говорит Курф, и Анжольрас, не открывая глаз, лениво пинает его, - ну дружка заведешь.
- Вряд ли. Я почти уверен, что я асексуал, - признается Анжольрас, раньше на такую откровенность его не тянуло, но ром перекатывается на языке, согревает горло, гладит, расслабляет, разморяет, как полуденное солнце. – Правда, меня не тянет. Это все глупости.
- Прекрасные глупости, - поправляет Курф. – Ты хоть пробовал? Ну, кроме того раза?

«Тот раз» - та девчонка, когда Анжольрасу было четырнадцать; у нее была нежная кожа, тонкие руки, вишневый блеск для губ, приторный до тошноты. Ей нравилось целоваться. Анжольрас до сих пор помнит влажные губы, скользкий язык, чужую слюну, зажмуренные глаза, - и потому что он помнит, он так и не может понять, что другие в этом находят.

- Мне хватило, - отвечает он. – Не понимаю, что приятного в – мне просто не понравилось. Слишком мокро.
- Ты не прав, друг мой, - смеется Курф, - один поцелуй – и ты асексуал. А она, может, просто не умела целоваться. Или тебе нужен он, а не она.
- Может быть. Но мне никто не нравится – мне это не интересно, есть много куда более важных вещей, например –
- О господи, заткнись, - морщится Курф, затягивается еще раз, коротко кашляет и вдруг бросает на Анжольраса лукавый взгляд.
- Хочешь попробовать? – легко спрашивает он. – Я-то целоваться умею. Хотя я настолько хорош, что ты так и не поймешь, гей ты или нет, но –

Еще глоток рома, еще теплее, смазанные огни фонарей, окна напротив, вчера мои проблемы казались совсем не важными.

- Давай, - кивает Анжольрас. И перекатывается на живот, наваливается на Курфа грудью, прижимается к его губам, прежде чем успевает подумать.

Курф вечно облизывается, кусает губы, теребит нижнюю губу зубами, поэтому губы у него влажные, мягкие, чуть-чуть шершавые от морской соли. Курф ровно, глубоко дышит, его грудь под ладонями Анжольраса поднимается, отпускается, ленивый, успокаивающий ритм, теплые губы, легкое прикосновение к волосам, и это совсем не так плохо, как Анжольрас представлял.

А потом Курф осторожно кладет ладонь ему на шею, облизывается – язык задеват губы Анжольраса, это странно, но не неприятно – и приоткрывает губы.

Сладкий персиковый ром, сигаретная горечь; Курф позволяет ему вести, гладит его язык своим, касается пальцами щеки; поцелуй теплый, медленный и ленивый, они прижимаются так близко, что Анжольрас слышит, как у Курфа бьется сердце, ровно и спокойно.

Поцелуй заканчивается, Курф напоследок прикусывает его нижнюю губу; его ладонь на шее мягко давит, удерживает Анжольраса на месте, и Курф, улыбаясь, прижимается лбом к его лбу.

- Понравилось? – шепчет он, отводя с лица Анжольраса упавший на глаза локон.

Анжольрас вздыхает, прижимается щекой к его плечу и замирает. Ему лень шевелиться, голову ведет, Курф знакомый, спокойный и уютный, и этот поцелуй был совсем не таким, как его первый. Этот окутал его теплом.

- Я точно асексуал, - бормочет он Курфу в шею. Курф хмыкает и мягко гладит его по волосам.
- Верю, - вздыхает Курф, - раз уж даже я тебя не возбуждаю, это тупик. Хотя, может, ты просто ждешь Того Самого.

Он дразнит, но Анжольрасу так хорошо и спокойно, что даже лень его пинать. Курф пахнет солнцем, морем и приближающейся грозой.

Когда руки Курфа смыкаются у него на спине, Анжольрас засыпает.

*
Гроза начинается ночью, будит их громовыми раскатами и вспышками молний. Они перебираются в гостиную, лежат на полу, смотрят на кружащиеся по потолку тени и слушают дождь, пока не засыпают снова.

К утру дождь заканчивается.

Они берут велосипеды, заезжают в булочную за завтраком, добираются до пустынного парка и растягиваются на мокрой траве. Листья деревьев дрожат под прохладным ветром, влажная земля пачкает одежду, но им все равно.

Сквозь облака проглядывает солнце.

Сегодня вечером родители Курфа вернутся. Лето скоро закончится, начнется последний учебный год. Через триста шестьдесят один день Анжольрас и Курфейрак переедут в Париж. Комбефер будет ждать их в снятой на троих квартире. Курф и Ферр будут заводить подружек, Анжольрас будет учиться, и все действительно будет замечательно.

А через пятьсот восемь дней в кофейне на бульваре Сен-Мишель Анжольрас встретит Грантера.

*
Примечание:
*, ** - переделанные цитаты из "Назад в будущее".

@темы: Les Mis, дятел клавиатуры, над конопляной поляной

на самом деле я не хочу неодобрять, я просто хочу наорать десять постов капслоком о том, какое все охуенное, но это же совсем плохо, держи себя в руках, женщина, сколько можно быть пятилетней уже, хватит, давай купим торт и шесть свечек, если это поможет, устроим вечеринку в идиотских колпаках, сфоткаемся с рональдом макдональдом, и ты все еще сможешь спать с плюшевым медведем, никто его не отнимет

Вообще я к соционике отношусь с симпатией, без энтузиазма, но довольно тепло.
Но есть одна область, где я ее просто не переношу.
Точнее, даже не область, а то, как в этой области соционику используют.

Я про фички.Вот есть, допустим, некий автор фичочков (или книжек, это неважно), который, скажем, Дост. И вот он смотрит Нечто, проникается, рыдает над трагической судьбой персонажей/над прекрасным хэппиэндом, зарево шипперства разливается на его горизонте, и он садится ваять фичочек про любовь. Про ОТПшечку, само собой.
И все бы хорошо, пусть бы ваял на здоровье.
Но он упорно видит в персонажах ДостоШтиров. И в фичочке у него - не Вася и Петя, те самые персонажи "Истории П.", а сферические ДостоШтиры в вакууме. В каждом из фичочков, по любым фандомам, у него только ДостоШтиры. Просто в разных декорациях.
И вот это - это сахарная дрянь и соционика головного мозга. Это автор нашел шаблон и ебашит по нему, и постоянно проецирует себя в текст, и, ну, если он при этом еще и на что-то претендует - ну это совсем никак. Ибо чувак, если ты а) строчишь фички, и б) строчишь их по шаблону, списанному с себя и своих стереотипных фантазий, то не удивляйся, если в ответ на твои оды собственной гениальности в тебя запульнут тухлым помидором.

Фички - они же для того, чтобы играться с персонажами, а персонажи-то все разные, их не нужно подгонять под шаблон, иначе в чем смысл-то? Пиши ориджи тогда. Я не хочу читать про ДостоШтиров, и про ЖукоЕсей не хочу, я хочу про Васю и Петю, вот этих конкретных, с их личными тараканами, а не твоими соционическими. Тип - это, условно говоря, скелет. Если в жизни два Еся могут быть абсолютно разными, то почему в фичках двинутого на соционике автора два разных персонажа-Еся как под копирку? Это слишком просто, это отрезает у персонажа все то, что его делает, собственно, им, все детали, на которые ты в оригинале и запал. Трактовки могут быть разные, соционика может помочь понять линию поведения, но когда ее слишком много - когда за ней не видно персонажей - это, простите, хуйня.

Сразу скажу, что Доста взяла с потолка, автор сферический в вакууме, никого конкретного в виду не имею, а в лесмис так вообще никто не делает. Это с давних времен боль, но тогда у меня еще не было днявочки, чтобы в нее поныть. А тут я чистила ссылки в браузере, залезла посмотреть, что это я удаляю, несколько раз наткнулась - и вспомнила, что да, это фу, и оп, теперь-то днявочка у меня есть! Проныться и забыть.

Настоящая причина поста: просто посмотрите на теги

@темы: прокрастинация, всякая хуйня

АНЯНЯ
УЖЕ СЕГОДНЯ
СЕГОДНЯ
Я ДУМАЛА Я НЕ ДОЖИВУ ГОСПОДИ ВЕДРО ПОПКОРНА ОГРОМНАЯ КОЛА ДВА ЧАСА СЧАСТЬЯ ЭНТЕРПРААААЙЗ НАКОНЕЦ-ТО

@темы: lust on the bridge, raindrops on roses, whiskers on kittens, попкорн

минутка пруверизма



+2

@темы: pretty

блять
смотрите
СМОТРИТЕ ЧТО Я НАШЛА
конечно, может, я сейчас номинируюсь на премию "Слоупок месяца", но ВСЕ РАВНО



Песня "Анжольрас". Посвященная Аврааму Линкольну. Напечатана в 1865 году в Луисвилле, Кентукки. пруф

Текст1. Who sing to me the sweetest song,
They sing thy name to me,
Patria, dearest! is it wrong
That thou so dear should’st be?
All other love my heart denies;
Thine lifts me nearer to the skies;
Thy beauty is my tireless theme;
Thou art my hope, thou art my dream;
I sigh, I burn, for thee,
“For thee and only thee,”
My Native Land,
For thee and only thee,
For thee, and only thee,
My Native Land, I sigh, I burn, for thee.

2. Thy loved name is the beacon fire
That onward lighteth me
Patria! let my soul aspire,
Worthy of thee to be.
No other’s cry so makes me start;
No other’s pain so makes me smart:
Accurst the wretch whose daring hand
Profanes thy skirts, my Native Land,
My battle cry shall be,
“For thee, and only thee,”
My Native Land,
For thee, and only thee,
For thee, and only thee,
My Native Land, for thee, and only thee!

3. If it must be that patriot pride
Shall fail of victory
Joyous as groom unto his bride,
I come, O Death, to thee.
Welcome to me thy fateful face;
Welcome shall be thy close embrace;
Thy burning breath, thy lava kiss,
Shall bring to me unwonted bliss
My battle cry shall be,
“For God and Liberty,”
Thrice welcome Death!
For God and Liberty,
For God and Liberty,
Thrice welcome, Death! for God, and Liberty!

(х)

... вот я даже не знаю, что сказать.

@темы: Les Mis, над конопляной поляной

10.05.2013 в 01:25

Пишет  Funnyghost:

Весь Фандом Хотел это увидеть......
Меня нет



Само видео

URL записи


ай лав зис мэн.

@темы: toilet wisdom, когда революция победит, я брошу пить